Последняя утопия. Права человека в истории

Опасения, что изоляционизм вновь может поднять голову, оборачивались вполне естественной реакцией: лишь немногие группы давления видели в организационной специфике будущей ООН такой камень преткновения, который не позволяет договориться. Зафиксированный в документах Думбартон-Окс отказ от обещания самоопределения, содержавшегося в Атлантической хартии, не вызвал среди американских интернационалистов особых дискуссий; неспособность же продвинуть вперед программу обеспечения прав человека, озвучиваемую в военное время, хотя и озаботила некоторых лоббистов, все же не оказывала ощутимого влияния на тональность публичных обсуждений. В статье для журнала The Nation протестантский теолог Рейнгольд Нибур высоко оценил стратегически правильное принятие плана Думбартон-Окс американскими интернационалистами; богослов зашел столь далеко, что раскритиковал любые предложения, обязывающие внедрить в этот план права человека – на том основании, что подобное давление не укрепит престиж прав, а, напротив, подтвердит их бессмысленность: «Действительно, соглашения Думбартон-Окс невозможно существенно улучшить, вставив в них какое-то подобие международного билля о правах, который не будет иметь ни значения, ни силы в общемировом союзе государств»102.

Из-за обоснованных опасений, что изоляционизм все же может воспрять, его противники сделали своими приоритетами американскую вовлеченность и советское участие – вне зависимости от их потенциальных конкретных форм. Конечно, американским интернационалистам основательно помогало то, что их стране предстояло вступить в организацию, которая была готова предоставить США непропорционально значительную роль в собственной структуре. В середине войны прежние Ассоциации Лиги Наций (League of Nations Associations) переименовали себя в Ассоциацию Объединенных Наций (United Nations Association), но повестка обновленного органа осталась той же. Отстаивание приукрашенного устава на конференции в Сан-Франциско свидетельствует об искренней поддержке интернационалистами таких его основ, которые очень походили на тайные договоренности, разработанные в Думбартон-Оксе. Фундамент предлагаемых международному сообществу планов составляли – и до сих пор составляют – национальный суверенитет и равновесие великих держав. Таким образом, американские интернационалисты сыграли апологетическую роль, отстаивая программу, которая, вместо того чтобы сделать новую концепцию прав человека краеугольным камнем грядущего порядка, сводила ее на нет. В той мере, в какой они оставались участниками этого диалога, в правах человека и других идеалистических формулировках отражалась потребность новых принципов в публичном признании и общественной легитимации: то была составляющая риторического стремления выделить создаваемую организацию из ряда прежних попыток сбалансировать интересы великих держав. Понятно, что через эту узенькую калитку в мир не могла протиснуться никакая новая мораль, не говоря уже об утопической многополярности, базирующейся на правах человека.

Победа американского интернационализма совпала с действенной маргинализацией любого идеалистического языка, который мог бы мобилизовать активистские группы. В самом деле, всего поколение назад история американского интернационализма времен Второй мировой войны, подобно истории миротворческой дипломатии, преподносилась без ссылок на права человека – несмотря на все восхищение повествователей успешной реализацией этого «второго шанса», позволившего приобщить страну к общемировым делам. Послевоенная эпоха не породила ни одной негосударственной организации в современном понимании, да и в более общем смысле, за исключением неэффективной Международной лиги прав человека (International League of the Rights of Man). Подталкиванием Объединенных Наций к новым горизонтам как до, так и после Сан-Франциско занимались в основном уже знакомые нам группы христиан, евреев и женщин – в тех пределах, в каких к этому прикладывал руку любой интеграционный активизм. Но, хотя все упомянутые группы в своей повседневной деятельности регулярно упоминали права человека, абсолютным приоритетом для американских интернационалистов оставалась ратификация устава будущей структуры в той форме, какую они одобряли в целом. Как неподражаемо высказалась Робинс, «приверженцы международной организации своими напряженными усилиями одолели дракона общественного равнодушия и сломили сопротивление Сената, добившись руки принцессы, ради которой они сражались… Такова романтическая история наших дней». Впрочем, журнал Time оценивал произошедшее в Сан-Франциско более трезво: «Устав [ООН] был написан для такого мира, в котором торжествует сила, сдерживаемая лишь толикой разума. Это документ, произведенный на свет великой силой и предназначенный для еще большей ее концентрации, сдержать которую призвано огромное недоверие к ней»103.