Последняя война

В правлении было уже хорошо натоплено, жарко даже и сильно накурено, пришлось открыть окно. Слоеный синий дым пополз в окно, оттуда хлынул свежий воздух. Славка попросил всех, кто пришел, присаживаться где можно, размещаться поудобней и немного помолчать. Саня сидел за столом, перед тетрадкой, ручкой и чернильницей. Остальные ребята ютились на полу у печки, у выхода. Славка, стоя возле стола, начал говорить. Его слушали молодые ребята, ровесники его - это не смущало, а приятно волновало; но были тут и взрослые, пожилые, вроде дяди Пети, были бородатые - и это тоже почти не смущало Славку, а непонятно как-то и непривычно возвышало его перед самим собой. Он чувствовал себя почти героем, хотя ничего, собственно, не произошло с ним, никаких подвигов он не совершал. Всего-навсего говорил людям о тех последних, - теперь, конечно, уже не последних, - известиях, которые принес в отряд тот "объединитель", как назвал его комиссар тот Емлютин. Сказал о наступлении наших войск под Москвой, о том, что отвоевали Калинин и Ростов, о том, что во многих лесных деревнях и селах района созданы местные партизанские отряды и что сегодня будет создан партизанский отряд или группа самообороны здесь, в Дебринке. Славка просит записываться в группу самообороны. Просит добровольно. Славка Холопов - как круто повернула жизнь! - записывает людей в партизаны. Он сел, развернул тетрадку, поставил номер первый и записал Гогу: Партеспанян Георгий! Под номером вторым: Усов Петр! Потом передал ручку Сане, сказал:

- Пиши!

Саня был на седьмом небе. Он был счастлив и той ролью, которую выполнял сейчас при Славке, и, разумеется, тем, что не ошибся в этом человеке, разгадал его сразу, еще тогда.

9

Есть тайна своя у оружия. Над этой маленькой деревушкой из двух улиц, как и над всем этим краем, висела оккупационная зима. Люди на улице почти не появлялись, а если появлялись, то говорили шепотом, оглядываясь по сторонам, торопясь уйти в свои стены, в свое подворье, в избу. Дети не играли, школа не работала. Молча, в одиночку, до смерти напивался Прокопий Гуськов. Когда наезжали немцы, гнет оккупационной зимы как бы опускался еще ниже. Везде вроде шум был, кричали пойманные куры, поросята визжали, немцы гавкали, стреляли в воздух, брехали собаки, а было ощущение гнетущей тишины. Избы напоминали глубокие норы, где люди жили мрачной, бессловесной жизнью... И вдруг! Не прошло и трех часов, как приехали партизаны, как Саня записал в свою тетрадку двадцать человек старших своих однодеревенцев. Часть из них получила привезенное Славкой оружие, иные подоставали из собственных тайников. Не прошло и двух-трех часов, как деревню будто подменили. Вроде она проснулась от дурного сна или вышла из опасной западни, вздохнула глубоко и свободно и сразу зажила той давней, полузабытой жизнью. Ожили бабы, перекликаясь через улицу, у колодцев, перебраниваясь между собой или звонко отчитывая за какую-нибудь провинность животину свою - корову ли, свинью ли, теленка, а то и собаку, - да так звонко, что слышно было по соседним дворам. Ожили дети, потянулись к горкам, где с катанками и санками собирались в прежние зимы. Парни, мужики, не таясь, открыто выходили на улицу, по соседям пошли, толклись в правлении - теперь правление стало и штабом и караулкой. В двух концах деревни, на выходе и входе, стояли вооруженные люди. Из приезжих людей, а также из местных ходили патрули по улицам, вдоль оживших хат. В одной избе, как бы втайне, вовсю парил, булькал, испускал хмельной дух, капал в стеклянную посудину чистым, как слеза, первачом самогонный аппарат.

Все, что было, что еще оставалось в деревне живого, пришло в движение. Девки в эту ночь спали с парнями. Гогу положили с Катей, со старшей красавицей, открыто, как мужа с женой. А все отчего? Оттого, что в Дебринке прибавилось, кроме своих мужиков, полтора десятка чужих? Нет, не оттого. Вышло на улицу оружие. Его не прятали, а носили у всех на виду. И немцам со станции все было видно, люди жили свободно на глазах у врага, деревня ходила по краю пропасти.

Есть у оружия своя тайна.

10

Опять Славка лежал на своей жесткой казенке, под той же рядниной, под которой спал раньше. Тот Славка, но уже и не тот. Это понимали все - от Петьки до самой мамаши Сазонихи.

Пониже казенки стояла широкая деревянная кровать. Когда-то, до войны еще, она была супружеской кроватью, теперь спали на ней ребята - Саня и Петька, сама же Сазониха перебралась на печь. Отдельно, в глубине комнаты, на железной койке спала Танька. Лампу давно потушили, разговоры тоже закончили, стали засыпать. Ребята уже посапывали. Славка перевернулся с одного бока на другой и тоже готовился заснуть. Мамаша Сазониха отозвалась на Славкино шевеленье:

- Ты чего ворочаешься, неудобно, что ль?

- Почему, - ответил Славка, - очень удобно.

- А то он иди на кровать.

Славка насторожился. О чем это она? А сам уже догадался, но догадке своей не захотел поверить.

- Иди он к Таньке, чего на твердом мучиться, - опять она сказала. Тань, не спишь? Возьми он Славку-то к себе.