Последняя война

Он оказался не только лихим командиром, но и сметливым, расчетливым. Засаду расположил так: растянул вдоль большака цепочкой, по одному. Первым считался тот, с чьей стороны покажется колонна, первый должен пропустить машин семь, восемь, если это будет колонна, затем по команде первого все должны одновременно бросать гранаты.

Три машины были опрокинуты взрывом, четыре машины подожжены зажигательными немецкими пулями. Потом ранило Ваську в ухо. Он стал прикладывать снег, прикладывал, бросал, снова доставал из-под наста чистого снегу, но кровь не останавливалась, тогда он плюнул, спустил шапку-ушанку и подвязал под подбородком,— пусть там, под шапкой, льется, небось перестанет. Сам же от злости подполз к Славке, который бешено строчил из пулемета, потому что его пугала непривычная близость противника. Васька подполз, отодвинул Славку, сам залег за пулемет, хотелось ему душу отвести. Но к искореженной колонне подходила новая, немцы сразу разобрались в обстановке, обрушили на партизан страшный огонь, и Васька приказал отходить. Опять, как в Дебрин-ке, Славка прикрывал отход своим пулеметом, потом прикрывали его, потом он снова ложился и стрелял до тех пор, пока последний из партизан не прошел мимо него. В глубь леса немцы не посмели пойти.

На обратной дороге, когда были уже в безопасности, Васька отодрал присохшую к уху ушанку, ребята заставили его перевязаться. Тот, кто обматывал бинт вокруг головы, сказал:

— Один бы сантиметр, от силы полтора, и тебя бы уже не было на свете.

— Какой там полтора, тут и одного бы хватило,— возразил ему другой парень. Он зашел с левой стороны и уточнил: — Пять миллиметров — и было бы точно. А вот в судьбу не верют, есть судьба, а то бы пять всего миллиметров, и крышка.

Васька поглядел на всех сверху вниз, снисходительно улыбнулся.

— Знатоки,— сказал он и матерно выругался.— Я же голову принял правей, надо было поболе принять, и этого ничего б не было.

— О! — воскликнул Витя, ему было ужасно весело.— Ты что, пулю видел, да?

— Если б не видел, то голову не принял бы,— спокойно ответил Васька.

— Ха,— сказал Витя, и ему стало совсем смешно.— У нас командирам здорово везет, Арефия в пятку ранило, тебя, Вась, в ухо вон. Специально, что ли?

— Специально, Витя. Гляди, как бы она тебя в другое какое место не тюкнула. Тогда посмеешься по-другому, красным смехом.

— Не каркай, командир, нехорошо.

— Я шучу. Пошутить нельзя, что ли?

— Лучше не надо.

9

В лагере жизнь была оседлая, а тут пошла кочевая, походная, на ногах все да на ногах. В Голопятовку приходили на день-два, раны зализать, отдохнуть перед новой дорогой. Уже Ваську по второму разу ранило, в плечо на этот раз, но кость не задело, и Васька не оставил своего командного пест»;’а* продолжал ходить с группой по дальним маршрутам.

— Ты гляди, как только командиром поставили, так ранение за ранением, сперва уху оторвали, потом вон куда саданули, в плечо. Арефия дак в пятку, а Ваську вон куда, в плечо. Других не трогает, а его раз за разом.

— Это они убить меня хотят, но достать не могут. Меня достать нельзя.

Ранило и Витю, в руку, неделю лежал в деревне. Одного убило, тоже Виктором звали, тихий, неразговорчивый был, раньше вроде на дирижабле плавал, то ли сбили дирижабль, то ли еще как попал парень в окружение, а потом и в отряд, словом, убило тихого Виктора, интеллигента. Славка же был цел и невредим, обходилось пока, и втайне, про себя, он твердо верил, что теперь, после дебринскнх происшествий, с ним ничего уже не случится.

И по черной тропе находились вдоволь, и по черному лесу. Снег сошел вовсе, позеленели стволы осин, покраснели прутики в березовых рощах, набрякшие почки всюду пооткрывали свои птичьи клювы, и оттуда уже повысовы-вались пламенные зеленые язычки. Апрель был на исходе. Васькина группа вернулась после очередной вылазки сплошь вся грязная, заросшая щетиной, до смерти уставшая. В деревне застала она связного из лагеря, который сообщил, что можно писать домой.

— Куда домой, к фрицу, что ль?

— Пиши к фрицу, если он тебе дом.

— Зачем же, пиши так: Брянский лес, Серому волку.

— А вы знаете, что волк из Брянского леса ушел? Куда? Через линию фронта, на Урал, частично в Сибирь.

— Вот сволочь, ушел. А медведь как, не слыхал?

— Медведь тоже ушел.

— Ну, ладно, ты давай серьезно. И в Москву, что ли, можно?

— Можно.

— А в Дебринку?

— В уккупированные места нельзя, во все другие концы можно.

— Видишь, в Дебринку, за семь километров, нельзя, а в Москву,— где она, та Москва!—выходит, можно. А курорт Сочи — Кисловодск тоже можно?

— Пиши, МОЖНО;

Славка сразу подумал о доме и о Москве. Домой-то, в Прикумск, он знал, как писать, а в Москву — думал, думал — некуда, где Оля, он не знал.

Не верил, что все это всерьез, что дойдет письмо, что мать прочтет, узнает о нем, не верил, а писал. «Может, вы думали, что меня уже нет, а я вон где оказался, в партизанском отряде. Как оказался, это целая история, после войны расскажу, а сейчас бьем фашиста с тылу, фронту помогаем, а живем, конечно, хорошо, как на войне».