Последняя война

Если у Славки было настроение, они устраивались на нарах или перед окном где-нибудь, или выходили из дежурки, садились перед домиком, разговаривали; ребята слушали, не понимая, а кругом темной стеной стояли леса.

Если Славке не хотелось говорить, немец возвращался на прежнее место и опять погружался в сон или апатию свою.

Да, когда-то зубрили в школе: их бин, ду бист, зр ист... Плохо зубрили. Не знал Славка, что пройдет после школы всего два года, и начнется эта война; что на своей собственной земле он попадет в плен к немцам; что эти немцы, фашисты, расползутся по стране как саранча, пожирая все на своем пути; что будет скитаться по осиротевшей земле, придет к партизанам, и в лесных дебрях, в этой деревянной сторожке, придется разговаривать с этим пленным, которого привели сюда разведчики в одних штанах да подтяжках.

— Их бин зольдат,— говорил немец, пытаясь заглянуть Славке в самую душу.— Зольдат, гефрайте.

— Я понимаю, понимаю,— отвечает Славка, хотя понимает с большим трудом и далеко не все, что говорит немец. Но за две недели все же успел узнать многое из этих разговоров. Славке было трудно, он напрягал слух, напрягал память, просил пленного говорить медленно — лангзам,— и немец старался говорить медленно, сопровождая свою речь жестами. Выходило, что в плен он попал по своей воле. Недалеко от Суземки шла немецкая автоколонна, дорога была заминирована, и когда под машинами начали рваться мины, немцы разбежались, а этот—его звали Вильгельмом — спрятался в кустах, а после пошел искать партизан. Вышел на опушку, глядит— деревня, мужик огород пашет. Если пойдет прямо на мужика, тот может взять винтовку и выстрелить, убить, тогда Вильгельм решил снять с себя все, чтобы мужик не признал в нем немца и не убил, остался в одних штанах да подтяжках, так и пошел по борозде. Ну, жестами, когда совсем подошел, объяснил, руки поднял, бери, мол, в плен, бери, пан, я, видишь вот, сам пришел. Мужик был местным партизаном, а тут разведчики проходили через деревню, сдал им, а те уже доставили в штаб. Вот почему он голый. Ферштеен? Да, конечно, теперь все понятно, их ферштее.

Он простой зольдат, гефрайте, Гитлера не любит, работал на фабрике, колбасу делал, дома у него жена, тоже не любит Гитлера. Есть еще две девочки, две медхен, школьницы. О, майи камерад!

Вильгельм прикрывал голый живот полами стеганки,— достали ему ребята фуфайку без пуговиц,— натягивал полы засаленной фуфаечки и все рассказывал, и все старался заглянуть Славке в самую душу, чтобы что-то такое там прочитать для себя, увидеть там судьбу свою, что ли. А Славка стал замечать, что ему все легче разговаривать с этим немцем, всплывали в памяти слова отдельные и целые обороты, так что однажды он вспомнил и рассказал Вильгельму даже анекдотец один из школьной хрестоматии. Господь бог наделил немцев тремя свойствами, айгеншафт: честью, разумом и фашизмом, причем каждый немец в отдельности мог иметь только два айгеншафт. Если ты честен и фашист, значит, у тебя отсутствует разум, значит, ты глуп. Если ты умен и фашист, значит, в тебе нету эргефюль, чести, значит, ты жулик. Если же в тебе и честь, и разум, значит, ты не можешь быть фашистом.

— Зо, рихтиг, майн камерад,— сказал Вильгельм.

«Это очень правильно»,— сказал Вильгельм и даже обрадовался этому анекдоту, и даже — о манн камерад — даже улыбнулся, впервые Славка увидел на его лице улыбку, несмелую, правда, неуверенную.

И гут пришел весь в черной скрипучей коже, обтянутый портупеей и желтым ремнем, сам Дмитрий Васильевич Емлютин, командир объединенных партизанских отрядов. Он пришел перед вечером, солнце уже висело над лесом, но лес еще был полон птичьего гомона, свиста и возни. Двери в караулку снаружи и с сенец были растворены. Тихо, тепло и сильно пахло с опушек медовым цветом, молодой зеленью. На скрип быстрых шагов все обернулись, встали.

— Холопов!

Славка подошел к Дмитрию Васильевичу, встретился с его черными, не очень понятными глазами. Остальных командир попросил выйти.

Стоял Славка. Стоял немец, поднявшись с табуретки,— руки по швам, полы фуфаечки не сходятся на голом животе.

— Кумекаешь, Холопов? — спросил командир, кивнув на немца. Славка пожал плечами. Дмитрий Васильевич пододвинул к столу табуретку, сел, бросил военный картуз с красной звездочкой, велел садиться, и немцу тоже. Роясь в планшете, доставая бумагу, карандаш, он ворчал;

— Предупреди, Холопов: говорить только правду. Фамилия, имя, звание, номер воинской части.

Глаза черные, строгие, непроницаемые.