Последняя война

Конечно, немного высокопарно, по-книжному,— Зиновий вообще всегда по-книжному выражался,— но верно. Только победа сведет Славку и с Москвой, и с домом, и со всеми, кто останется в живых. Сам-то Зиновий погиб в первые дни войны. Славка этого не знает.

Нет уж, не надо ничего, даже одним глазком не надо; победим, закончим эту войну, тогда — всеми глазами и сколько угодно, а сейчас не надо.

Там, в Салтановке, Славка прочитал письмо отцово, чуть ли не по буквам, хотелось вычитать из него больше, чем было написано, но отец оставался верным себе и тут, на войне. Он свято относился к правилам, предписаниям, к закону вообще, он был и оставался бухгалтером. Ничего определенного, никаких названий городов или сел, никаких ни боев, ни сражений — ничего этого не полагалось, одни только общие слова: бьем фашистов (а сами в это время отступали со страшной силой), Гитлеру загоним осиновый кол, мать пишет — дома все хорошо; все твои письма, Слава, печатаются в нашей дивизионной газете. Где он со своей дивизионной газетой — на севере, на юге, в Архангельске или в Крыму, или, может быть, в Африке—ничего этого не узнаешь из письма.

А было что написать. И Славкин отец давно уже был другим человеком, который до этой поры спал в нем, как спал в слесаре Кошелеве партизанский Чапай, как в буфетчике Марафете спал... один только черт знает, кто спал в этом несчастном Марафете...

Боже мой, какая огромная земля — моя Родина, и кругом война. На Кавказе война, в Крыму война, на Севере и под Ленинградом, на Дону и на Днепре, в лесах Белоруссии, Смоленщины, в Брянских лесах — кругом война, льется наша кровь. Третьего июля пал Севастополь. Все-редине июля Гитлер бросил на Средний Дон миллион своих головорезов, тысячу танков, две тысячи самолетов. Потекла кровь по тихому Дону. Немец рвался к Сталинграду, к своему позору, к своему будущему трехдневному трауру...

Письмо Славкиного отца читали по очереди. Сначала Александр Тимофеевич, потом печатник Иван Алексеевич, потом Нюрки— Морозова и Хмельниченкова. Быстрый, всегда куда-то спешащий Николай Петрович влетел в редакцию, кося, оглядел помещение, все, что надо, увидел, оценил, подошел к Нюркам, не говоря ни слова, взял у них письмо, быстро пробежал строчки, написанные химическим карандашом, вернул со словами: «Набрать в номер».

А писавший два месяца назад это письмо Славкин отец, старшина роты, обветренный и обожженный солнцем до черноты, одетый ио-старшински во все добротное, чуть кривоногий, как степняк, чуть смахивающий широ-кпмн скулами на калмыка, переобувался сейчас под малым курганом. Накормил роту, проверил хозяйство перед походом и под курганом присел переобуться. Солнце уже скатывалось к пыльному горизонту, но жара не спадала, как будто еще душнее стало в степи.

297-я дивизия формировалась в Ставрополе, в нее и попал из своего Прикумска Славкин отец, по мобилизации, в самом начале войны. Смерть пока миновала Ивана Петровича Холопова. Отогнали немцев от Изюма и теперь стояли за городом, в степи, под тремя курганами. А сегодня, когда читалось письмо Ивана Петровича в Брянском лесу, дивизию снова перебрасывали на новый участок. Значит, немец прорвал оборону где-то.

— Старшина, может, ты знаешь, куда идем-то?

— Туда, где немец прорвал, в другое место нас не пошлют,— это отец Славкин говорил в тот самый час, когда Николай Петрович сказал: «Набрать в номер».— Немец не любил нашу дивизию, где прорыв, значит, и нас туда.

Иван Петрович Холопов был прав. Немец действительно хорошо знал и не любил их дивизию. В этот раз на одном участке он переправился через Донец, но пришла дивизия Славкиного отца, с ходу вступила в бой, и немец повернул назад, с очень большими потерями вернулся на старый рубеж. Пока стояли на новом месте, там, откуда ушла дивизия, попер он, сволочь, и взял Изюм. Сильно переживал Славкин отец. А тут начались страшные бомбежки и танковые атаки. Особенно бомбежки,— их же, стервятников, было две тысячи штук. Целые тучи. Налетали тучи, крушили оборону, расстраивали ряды отступавших. Отступали, а точнее сказать — катились до самого тихого Дона. Уже в Германии, куда дошел впоследствии Славкин отец, в городе Бреслау, где он сильно отличился,—пленил семнадцать фашистов, из подвала достал, один, с гранатой в руке,— в этом Бреслау в беседе с корреспондентом дивизионной газеты вспомнил про те донские степи...

В эти-то дни отступления и стал Славкин отец другим человеком, тем человеком, который до поры спал в нем, потом жил всю войну.