- Скажите, - продолжала она, обращаясь к священнику, - если христианин поклянется в чем-нибудь на этом Распятии, то ведь он должен сдержать свою клятву?
- Да!
- Нерушимо?
- Нерушимо...
Она тяжело опустилась на подушки.
- Благодарю вас.
- Денег у меня нет, но я даю вам все мои драгоценности. Продайте их, а деньги раздайте бедным.
В этот вечер она не произнесла больше ни слова. Но утром она знаками подозвала меня к постели. Она сказала мне, что ее последняя воля находится в запечатанном конверте в ее портфеле. Я должен вскрыть его только три года спустя и в твоем присутствии.
- В моем присутствии?
- Да. Она заставила меня опуститься на колени и потребовала, чтобы я еще раз поклялся ей в точности исполнить ее последнюю волю. Я уверил ее, что сдержу клятву, данную ей накануне, но она не удовлетворилась этим. Она заставила меня поднять мою правую руку, а левую положить на Распятие, которое она не выпускала из рук; медленно произносила она слова, которые я повторял за нею. Таким образом я поклялся ей два раза.
- И тогда она умерла?
- Да, вскоре после этого. Священник еще раз пришел к ней и напутствовал ее. Но я не знаю, слышала ли она его на этот раз. Только, когда он заговорил о воскресении мертвых и о том, что она увидится со мной, она слегка повернула голову и сказала: "Да, верьте этому: меня он наверное еще увидит". Это были ее последние слова. Говоря это, она тихо улыбнулась, и эта улыбка осталась у нее на лице после того, как она заснула вечным сном.
Граф встал и направился к двери.
- Теперь я принесу ее завещание.
Ян Ольеслагерс посмотрел ему вслед.
- Бедняга, - пробормотал он, - воображаю, какая чертовщина в этом завещании. - Он взял графин с вином и наполнил оба стакана.
Граф принес кожаный портфель и отпер его ключиком. Он вынул небольшой конверт и протянул его другу.
- Я? - спросил он.
- Да. Графиня выразила желание, чтобы ты вскрыл его.
Фламандец колебался одно мгновение, потом сломал печать. Разорвав конверт, он вынул лиловую бумагу и громко прочел несколько строк, написанных твердым, прямым почерком:
"Последняя воля Станиславы д'Асп.
Я желаю, чтобы то, что останется от меня три года спустя после моего погребения, было вынуто из гроба и переложено в урну в дворцовой часовне. При этом не должно быть никакого торжества, и, за исключением садовника, должны присутствовать только граф Винсент д'Оль-Ониваль и его друг, господин Ян Ольеслагерс. Вынуть останки из могилы должно после полудня, пока светит солнце, и до заката солнца останки мои должны быть положены в урну и отнесены в капеллу. Пусть это будет воспоминанием о великой любви ко мне графа.
Замок Ронваль, 25.VI.04. Станислава, графиня д'Оль-Ониваль".
Фламандец протянул листок графу:
- Вот - это все.
- Я это хорошо знал; так и она мне говорила. А ты думал, что тут могло быть что-нибудь другое?
Ян Ольеслагерс стал ходить большими шагами взад и вперед.
- Откровенно говоря - да! Разве ты не говорил, что этот обычай хоронить членов вашей семьи всегда соблюдается оставшимися в живых родственниками?
- Да.
- И что ты во всяком случае оказал бы эту честь Станиславе?
- Безусловно!
- Но почему же тогда, скажи ради Бога, заставила она тебя дважды поклясться в том, что подразумевается само собою, - да еще так торжественно поклясться?
Граф взял в руки фотографию графини и долго смотрел на нее.
- Это моя вина, - сказал он, - моя великая вина. Иди, сядь здесь, я все объясню тебе. Вот видишь, графиня верила в мою любовь к ней. И когда эта любовь в первый раз обманула ее ожидания, то для нее это было то же самое, что упасть в бездну. Когда я ей отказал в том, о чем она просила меня, она думала, что я шучу. Так она была уверена, что в силу моей любви к ней я исполню то, о чем она меня просила. И когда она увидела мою слабость, когда она убедилась в том, что я не отпущу ее, когда она потеряла то единственное, во что верила, тогда в ней произошла странная перемена. Казалось, словно я лишил ее жизнь содержания. Она начала медленно чахнуть, она таяла, как тень во время заката солнца.
Так по крайней мере я все это понимал.