Последняя загадка парфюмера

Но как это часто бывает, чем больше Генрих Афанасьевич уверял себя в этом, тем гуще делалась тень сомнения, закравшаяся в его душу. Вдруг ему стали припоминаться какие-то мелкие детали, на которые он прежде не обращал внимания. Рассеянный взгляд Шарлотты, брошенный как бы мимо него. Порванная нитка в ее ловких пальцах. Холодноватый тон, которым она пожелала ему вчера покойной ночи…

Вконец утомившись от хождения, Брокар прилег на старенькое сомье, стоявшее в углу лаборатории. Парфюмер по вечерам часто отдыхал там, делая перерыв в напряженной работе. Матрац был неудобный и продавленный, однако Брокар этого не замечал. Он размышлял. О себе, о Шарлотте. Сам не заметил, как от размышлений перешел к воспоминаниям…

Перед внутренним взором Брокара Шарлотта предстала такой, какой она была двадцать с чем-то лет назад, – молодая, пышноволосая, задорная. Тогда у нее была премилая привычка – запрокидывать назад голову и смеяться, сверкая белоснежными зубами. Как будто колокольчик звенит. Вслед за тем в памяти стали всплывать картины из детства.

В Париже раннее утро, моросит мелкий дождь. Мать Генриха – невысокая, полная женщина в старом «импермеабле», с черным зонтиком над головой, семенит, топая башмачками, через площадь Мюэтт, держа Генриха за руку. Путь ведет к кондитерской, витрина которой, освещенная белой лампой, виднеется издали. Ловя трепещущими ноздрями запах сдобы и фруктовой карамели, предчувствуя наслаждение всем своим маленьким тельцем, Генрих почти бежит, но мать идет так быстро, что он за ней едва поспевает.

Вот они заходят в кондитерскую. Продавщица в белом кружевном фартучке здоровается с матерью и весело подмигивает Генриху.

– Как всегда, меренги? – спрашивает она Генриха.

Генрих улыбается и кивает.

– Сколько вам? – Этот вопрос продавщица задает уже матери.

– Полдюжины, – отвечает мать.

– Вам повезло, мадам, осталось как раз полдюжины.

Продавщица цепляет серебряными щипцами великолепные меренги со взбитыми сливками, от одного вида которых у Генриха текут слюнки, и перекладывает их в картонную коробку. Генрих пододвигается к коробке вплотную, почти утыкаясь в нее носом, и, блаженно прикрыв глаза, начинает нюхать. Продавщица замечает это и со смехом говорит:

– Мадам, ваш малыш – настоящий сладострастник! Ваше счастье, что за запахи не берут денег!

– О да, мадемуазель! – с улыбкой отвечает мать.

Мать достает кошелек, чтобы отсчитать деньги, но тут дверной колокольчик снова звякает, и на витрину падает чья-то черная тень. Рука, одетая в черную перчатку, тянется к коробке.

– Это последние, – говорит продавщица.

Черная рука забирает коробку с прилавка. Генрих испуганно смотрит на человека, лишившего его блаженства, но человек так высок, что Генрих не видит его лица. Оно уходит в вышину и, подобно вершине горы, теряется в клубах дыма, который валит из топорщащейся над гладко выбритым подбородком курительной трубки. Человек сует коробку под мышку, швыряет на прилавок несколько монеток, поворачивается и уходит.

– Мама, он забрал наше пирожное! – кричит Генрих.

– Мадемуазель, вы должны объясниться, – сурово говорит мать. – Это было наше пирожное.

– Вы не успели за него заплатить, – отвечает продавщица. – А этот мсье – наш лучший клиент. Это знаменитый художник, мсье Энгр! Поверьте, мадам, когда-нибудь мы с вами будем рассказывать внукам, что видели его своими глазами.

Мать дергает Генриха за руку.

– Идем, Генрих! Ноги моей больше не будет в этой кондитерской!

– О, мадам, для нас это будет тяжелейшей утратой! – воркует им вслед продавщица. Потом она начинает смеяться. Смех звучит все сильнее и звонче… Он превращается в какое-то бульканье, а затем и вовсе в неприятнейший стук…

– Что, Генрих Афанасьевич, никак задремали?

Брокар уселся на сомье и ошалело посмотрел на русобородое лицо.

– Что? Что такое?

– Ничего. Я не знал, что вы спите, иначе не стал бы врываться.

– А, это ты, Алексей. Все в порядке. – Брокар с силой потер ладонями щеки, приходя в себя.

– Я что говорю… – вновь обратился к нему Бурдаков. – С полчаса назад ходил пообедать в трактир и видел, как мадам Шарлотта возвращалась в карете домой. Я только в трактире вспомнил, что она больна. Вот и забеспокоился. Думаю, может, к доктору ездила?

– Может, и к доктору, – сказал Брокар. – Тебе какое дело?

– Да мне-то никакого. Просто обидно, когда мастера меняют на подмастерье.

Брокар уставился на него черными глазами:

– Что? Ты это о чем?

– Полно, Генрих Афанасьевич. Сами ведь понимаете. Нешто стала бы Шарлотта Андреевна к этому оборванцу ездить, кабы не сердечная привязанность?

Брокар сдвинул брови и грозно пророкотал:

– Слишком много себе дозволяешь.

– Я-то дозволю – не беда, – мягко ответил Бурдаков. – А вот если кто другой дозволит… Что, если я прав? Нет, оно, конечно, в Древнем Риме вестников, несущих дурные вести, убивали. Но мы-то с вами в цивилизованной России проживаем. На дворе девятнадцатый век, век разума и здравого скептицизма.

Брокар некоторое время сидел молча, собирая разбегающиеся мысли, затем пристально посмотрел на Бурдакова и холодно сказал:

– Что же ты предлагаешь мне делать?