Последняя жена Генриха VIII. В объятиях Синей бороды

— Мяса, и побольше…

Расторопные слуги уже тащили столы, ставили на них блюда, кубки, раскладывали горы хлеба… Король желал подкрепиться, значит, немедленно нужно доставить огромное количество разнообразной еды, мало ли что придется по вкусу Его Величеству. Или, наоборот, не придется и его следует заменить.

Обглодав очередное свиное ребро, Генрих наконец изволил перевести дух и обвести взглядом почтительно замерших придворных и супругу.

— Я не приглашаю вас к трапезе, потому что знаю, вы не голодны, как я. Вы не завтракаете дважды в день, значит, будете есть без аппетита, портя его и мне.

— Приятного аппетита, Ваше Величество. Для нас истинное удовольствие смотреть, как утоляете голод вы.

Это, конечно, Гардинер. Вот кто умеет польстить, словно он не священник, а записной придворный. Хотя так и есть, епископ меньше занимается делами Церкви, чем сплетнями при дворе. Королю надоел ловкий епископ, который обязательно оказывался рядом, говорил под руку именно то, чего желал король, был неимоверно услужлив и тем противен.

Конечно, Гардинер хорошо боролся с ересью, это не Кранмер, который готов простить всем и все, недаром Генрих несколько раз называл Кранмера «Всепрощающий». Но Гардинер уже слишком давно при дворе, пора убирать: когда люди задерживаются надолго, они приобретают излишнюю власть, а Генрих любил считать, что поступает только сообразно своим мыслям и желаниям, не поддаваясь ничьему влиянию.

Да, Гардинера пора убирать, только как это сделать? И вообще, королю не слишком хотелось думать о таких делах, на столе стояло еще так много вкусного… Правда, мелькнула мысль, что их с Кранмером просто нужно стравить друг с другом и наблюдать, как они уничтожат сами себя. Это хороший способ держать в узде приближенных и ослаблять их влияние.

Пока король расправлялся с солидным куском мяса, к компании присоединился Райотсли, он истово поцеловал перепачканную жиром руку Его Величества и отошел к Гардинеру. Их перешептывание надоело Генриху, на сей раз даже еда почему-то не доставляла особого удовольствия. Повара поменять, что ли?

Он знал, что стоит сказать, мол, сегодня баранья нога не удалась, и на кухне будет новый повар. Но Генрих вспомнил, что этому прекрасно удаются свиные ребрышки, и решил никого не ругать. Но раздражение осталось, а от невозможности выплеснуть его на кого-то только росло.

— О чем это вы там секретничаете? Ну-ка, говорите вслух! При короле нельзя шептаться.

— Ваше Величество, — откровенно испугался Гардинер, чем доставил Генриху некоторое удовольствие, — сэр Томас принес известие об аресте еретички Анны Эскью.

Хорошо, что епископ был занят разговором с королем и не заметил, как Катарина, стоя позади королевского кресла, едва успела за него ухватиться, чтобы попросту не потерять сознание.

— С каких это пор вас стал волновать арест каждой еретички? Сжечь, и весь разговор!

— Ваше Величество, это не простая еретичка, это та самая Прекрасная Проповедница, как ее зовет введенный ею в искушение черный люд. Женщина, которой Господь совершенно напрасно дал язык, ибо им Анна Эскью поносит ваши догматы и смеет толковать Библию вопреки вашим Актам и биллям.

— Ну так в чем дело? Хвороста для костра не хватает?

— Суд уже приговорил Анну Эскью к сожжению, чем она весьма довольна, надеясь пострадать за веру и стать святой. Но у нее есть покровители при дворе.

Катарина почувствовала, что должна вцепиться в кресло обеими руками. От ужаса даже дыхание сбилось. Анна приговорена к сожжению! И хотя она сама действительно жаждала мученического венца, представить себе горящую Анну королева была не в состоянии.

Хорошо, что она, стараясь справиться со слезами, пропустила слова Гардинера о покровительстве еретичке при дворе. Сеймур тревожно наблюдал за королевой — если она сейчас упадет в обморок, то выдаст себя. И помочь ничем нельзя, малейший лишний жест только принесет вред. Катарина должна справиться, сама справиться.

Катарина справилась. Она перевела дух и смотрела на Гардинера уже спокойно. Анну не спасти, значит, надо спасать остальных. Ну почему она не слушала сестру, твердившую, что читать запрещенные книги во дворце слишком опасно, что если уж их убрали после того доноса, то ни к чему и возвращать!

Но мысли упорно возвращались к Анне. Ее сожгут… сожгут на костре… конечно, за страдания за веру она попадет в рай, но ведь сначала будет костер…

— Кейт, о чем ты задумалась? Мы говорим о твоих фрейлинах.

— Я? — Катарина не стала лгать, это было ни к чему. — Об Анне Эскью. Женщина на костре… это так ужасно! Тем более красивая женщина.

— Она не женщина! Она еретичка! Не женщина, не женщина! Как она посмела толковать Библию, в которой ничего не смыслит?

А у Катарины вдруг мелькнула шальная мысль.