Последняя

Ковбой оказался среди тех, кого в суматохе эвакуации забыли. Он выходит на съемочную базу, но спустя много дней, когда там давно не осталось никого, кроме Эксперта, который настоял на том, чтобы остаться и искать остальных. Когда Ковбой находит его, опознать его можно в основном по фланелевой рубашке. Мухи пируют на его засыхающей крови. Ковбой продолжает искать остальных и спустя неделю становится жертвой не стремительно распространяющейся эпидемии, а микробов в неудачно выбранной стоячей воде. Умирать он будет в бреду, обезвоженный, покрытый собственными испражнениями. Но он будет улыбаться, глядя, как вдали играют его трое детей. Его сыновья и дочь так и не узнают подробностей смерти отца. Они будут расти, жалея, что так мало знают – и что он вообще отправился за запад. «Если бы только он остался дома!» – будут они говорить.

Наследственность Официантки не позволит ей выжить. На третье утро индивидуального испытания она проснется с температурой, с сильной болью в горле. Она не сможет сесть. Ее оператор встанет над ней и услышит панический призыв по рации: «Выводите их! Выводите их всех!» Он увидит красную струйку, показавшуюся из ее ноздри. Он уронит камеру и убежит. Потом он соврет, что не смог ее найти. Он умрет слишком быстро и слишком болезненно, чтобы испытывать из-за этого муки совести.

В то третье утро Зверинец проснется, испытывая только небольшую скованность в движениях. Она будет ждать своего оператора, но тот не появится. Она не подозревает, что он лежит в опавших листьях близящейся осени всего в сотне метров от нее, бессмысленно плача в рацию. Бессмысленно и бесполезно: батарейка в рации села. Уже через несколько минут оператор умрет. Через несколько часов его найдут грифы. Через несколько дней его останки раздерут койоты. Уже через неделю их трудно будет опознать как принадлежащие человеку.

Если бы Зверинец пошла сейчас искать оператора, она смогла бы его найти. Однако она его не ищет. Она ждет. Она отдыхает и не слишком умело стирает одежду в ближнем ручье, а тем временем ее организм готовится к борьбе, о которой ее разум пока не знает. На второе утро подлинного одиночества она решает, что, видимо, должна идти дальше, следовать последней полученной ею подсказке. «Ты на верном пути. Именно это ты ищешь. Не пропусти знак прямо за ручьем». Пока грифы кружат и садятся где-то дальше, Зверинец разбирает свое укрытие, пристегивает к поясу фляжку и забрасывает за спину рюкзак.

– Ну что ж, – говорит она, обращаясь к крошечной камере, установленной над местом, где стоял ее шалаш, – наверное, мне надо найти тот ручей.

Она отряхивает брюки и пускается в путь. Она идет на восток, потому что именно в эту сторону ее в последний раз направили, а подсказка говорит, что она на верном пути. На восток, за пересохшее русло ручья, куда эвакуированный ассистент так и не положит коробку. На восток, к речке, которая ныряет под насыпь, над которой проходит дорога. От этой дороги ответвляются подъездные аллеи, словно отростки одного корня.

В конце одной такой дороги сейчас стоит молодая мать. Она чувствует упадок сил и легкую тошноту, но счастлива и списывает этот дискомфорт на неопределенную послеродовую хворь. Новорожденный мальчик пускает пузыри у нее в слинге, пока она привязывает три голубых воздушных шара к почтовому ящику, готовясь к празднику, который так и не состоится в коричневом домике с красной отделкой – в доме, где в обстановке присутствует голубой цвет. В благородном количестве, как считает молодая мама.

В достаточном.

23

Ничего не изменилось – и изменилось все. Мы с пареньком идем. Куда – я не знаю. Я не могу есть, но несколько раз в день Бреннан подает мне фляжку с водой, и я пью. А если не считать этого, то я иду днем и пережидаю ночь, думая о тебе.

Я не смогла посмотреть под одеяло. Я не смогла смотреть, как ты не выглядишь человеком. Я не смогла видеть, чем ты стал. Сейчас я вижу, как ты спишь: твои волосы с проседью, твой лоб, расправившийся от тревог. Веки, светлые и сосудистые, прикрывают внимательные глаза: твои шоколадные глаза. Холодный и пустой, ты лежишь на кровати, где столько ночей ты пытался спать, когда я рядом с тобой пялюсь и жду, чтобы ты улыбнулся или открыл глаза. Время от времени я подкрепляю свой взгляд толчком или пинком, потому что никак не могу привыкнуть к тому, как сильно ты меня любишь, а это кажется мне самым простым способом это продемонстрировать. Иногда… часто… ты ворчал, но даже и тогда улыбался. Ты тоже считал, что тебе повезло.

Я могла хотя бы тебя похоронить. Сжечь, унести с собой твой прах или развеять по газону.

Мне следовало бы сжечь наш дом. Ничто не олицетворяет нас так, как этот дом: неисполненные обещания, надежды, гармония и бардак.

Я даже не взяла с собой фото. Я даже не взяла свое кольцо. Я едва помню, как уходила, и единственное, что у меня от нас осталось, – это я.

Я даже не смогла посмотреть.

Прости.

– Майя?

Осталась только эта незнакомка.

– Майя, ты не хочешь поесть?