Последние бои люфтваффе. 54-я истребительная эскадра на Западном фронте. 1944-1945

Парашют, едва раскрывшись, попал в воздушный поток от винта «Тандерболта». Купол и стропы «погасли».

В сумасшедшем пикировании к земле я падал словно камень, быстрее и быстрее. Это был конец. Секунды стали мучительной вечностью…

Вся моя жизнь мелькала перед моими глазами подобно калейдоскопу, в то время как я, обреченный человек, мчался навстречу своей смерти.

Было ужасно видеть все так ясно. В те мгновения, фактически лишь за несколько секунд, все прошло передо мною. Мои собственные слова, которые я говорил у могил погибших товарищей или писал в письмах к их семьям, казались мне смешными и адским эхом стучали в моих ушах: «Лучшие годы его жизни… настоящий муж и любящий отец своих маленьких детей». Проклятый вздор. Никто дома не имел ни малейшего представления о той чудовищной жестокости, с которой война преследовала вас до тех пор, пока вы не были уничтожены. Геройская смерть? Что еще остается вам? Шлепнувшись с неистовой силой, превратиться в отвратительную массу в смятой форме, похожую на кровавый шмоток мяса.

Странно. В момент крайней опасности вы забываете о страхе. Вы не просто наблюдаете за этим трагическим жертвоприношением, а очень ясно осознаете, что это вопрос вашего собственного выживания или уничтожения. Но весь страх исчезает, когда вы окончательно понимаете, что разобьетесь насмерть. Как будто душа превращается в нечто неведомое, выходящее за пределы предыдущего жизненного опыта, как будто тело, освободившись от эмоций, теряет ощущения. Рывок и громкий хлопок над головой заставили меня очнуться и посмотреть вверх. Чудо. Купол раскрылся!

Внезапно жизнь вернулась в мое похолодевшее тело. Мокрый от пота, пытаясь справиться со своими нервами, я висел на парашютных стропах.

Это было слишком. Такая сильная нервная встряска невыносима для любого, а я, в конце концов, всего лишь человек. Да, человек, хотя мне не так легко стряхнуть с себя мучительное влияние долгих лет войны – не больше и не меньше.

Я вздрогнул, когда понял, что был лишь беззащитной жертвой, обреченной на смерть, и осознал всю тщетность своего существования.

Покой, вечный покой после адского грохота пушек и рева двигателей…

Я ничего не ощущал.

Земля, уникальный шедевр, вышедший из-под яркой, цветной кисти Создателя, становилась все ближе, искрящаяся и сверкающая в живительном полуденном солнце.

Я закрыл глаза и, ни о чем не думая, висел на стропах.

В воздухе послышался звон колокольчиков. Они радостно и светло звучали над измученной, избитой землей; слышалось спокойное мычание коров – это стадо возвращалось с выгона домой.

Смертельно уставший, я открыл глаза и автоматически напряг ноги, но все-таки зацепился за живую изгородь, ударился головой о деревянный забор и потерял сознание.

Мое падение видели несколько нормандских крестьян. Они быстро прибежали и освободили меня от парашюта. В деревне полыхал пожар, и меня перенесли на близлежащую ферму.

Я был жив, но не приходил в сознание в течение многих часов. Очнувшись, я понял, что лежу на огромной кровати под толстым стеганым ватным одеялом. Вокруг меня стояли люди, стремившиеся помочь мне и смотревшие на меня с состраданием. Старый, сгорбленный крестьянин держал в своих дрожащих руках стакан с бледно-желтой жидкостью. «Pauvre ami, voila un cidre…»[117]

Я возбужденно схватил стакан и жадно выпил крепкое яблочное вино.

Я с благодарностью смотрел на людей вокруг кровати. По справедливости они должны были ненавидеть немцев, развязавших яростную войну, которая теперь сжигала, уродовала и убивала их Нормандию, уничтожала их страну.

На обочине войны обнаруживалась истинная природа человечества – взаимопонимание и великодушная готовность прийти на помощь человеку. В то время как девушка нежно вытирала влажным полотенцем мой горячий лоб и травмированные руки, дверь внезапно распахнулась и в комнату ворвались два эсэсовца с автоматами наизготовку. Женщины вскрикнули и на эсэсовский крик «Hands up!» тихо ответили «Nix Anglais».

Я поднял свою поврежденную руку.

– Вы можете говорить по-немецки. Скажите, где я нахожусь, и помогите найти автомобиль, чтобы я мог добраться до Парижа.

Контузия, порванные мышцы и небольшое сотрясение мозга – вот чем закончился мой последний боевой вылет на фронте вторжения.

Меня поместили в палату в частной клинике в Клиши, чтобы я мог оставаться в полной тишине, но в ней также лежали и другие раненые, так что я попросил направить меня в госпиталь люфтваффе, к моим товарищам, которые уже две недели залечивали там тяжелые ожоги. Я нашел там лейтенанта Курта Зибе, спокойного, дружелюбного сельского жителя из Западной Померании, и унтер-офицера Кролла. Они не беспокоили меня, поскольку едва могли говорить. Их головы были обмотаны бинтами, пропитанными висмутом,[118] и через небольшие отверстия были видны лишь глаза, ноздри и рот.

Такая маска была страшной пыткой.