Последние бои люфтваффе. 54-я истребительная эскадра на Западном фронте, 1944–1945

Минуту спустя приземлилась белая «семерка». У нее отсутствовали фонарь кабины и половина лобового стекла. Такое с белокурым фельдфебелем фон дер Йехтеном произошло второй раз за последние две недели. Он весело помахал мне, когда я на мотоцикле ехал в штаб с рапортом. Настроение было приподнятым. Группа имела на своем счету двенадцать побед, потеряв лишь двух пилотов. Дортенман выпрыгнул с парашютом около Рандонне.[62] Командир группы сейчас говорил с ним по телефону.

Я представил свой рапорт и получил поздравления.

– Так, наш новичок становится самостоятельным, – сказал Вайсс, положив трубку и поворачиваясь ко мне. – Хорошо, продолжайте так же.

Дортенман отсутствовал несколько дней. Он покинул самолет на достаточной высоте, но при приземлении растянул левую лодыжку. Скоро он снова был готов летать.

Против шести «Лайтнингов» и пяти «Мустангов»[63] были сбиты два «Фокке-Вульфа». Оставшихся в живых не было.

– Это лейтенант Маркер и ефрейтор Хунгер из вашей эскадрильи,[64] Хейлман. Они единственные, кто все еще отсутствуют, – вмешался в разговор адъютант.

Штабной писарь принес мне рюмку шнапса.

– Хм-м. Как мило, хотя и довольно крепко. Принесите мне, пожалуйста, еще одну.

Я сел и рассказал свою историю. Командир группы, сидя верхом на одном из кресел, слушал мой рассказ о схватке.

Пилоты называли приятную паузу после приема пищи «заседанием болтунов». Так ее однажды назвал наш командир, и это выражение прижилось.

У нас была удобная и уютная кают-компания – хорошее место для того, чтобы расслабиться. Пилоты ценили это. Офицерская столовая и помещения унтер-офицеров из числа летного состава в самое короткое время были тщательно и с любовью переделаны в симпатичный дом, из-за чего другие рода войск завидовали люфтваффе. Пехотинцы из своего мира грязи и паразитов смотрели с завистью на «легкую» жизнь летчиков.

Правы ли они? Я принимал участие в боевых действиях с самого первого дня войны и получил первое серьезное ранение после четырнадцати дней Польской кампании. Моя левая нога все еще немела, и я испытывал затруднения при ходьбе. Я так же, как и другие солдаты, ругал «воротнички и галстуки»,[65] когда после недель жизни, проведенных в грязи на линии фронта, попал в тыл и мельком увидел это привилегированное существование пилотов.

Теперь я мог сам сравнивать. К своему удивлению, я понял, что один день этой джентльменской жизни мог быть гораздо хуже, чем неделя, проведенная в окопах.

С одной стороны есть пехотинец, который находится в своем окопе. Он иногда отправляется в отпуск или отводится на отдых за линию фронта.

Для него линия фронта – это прощание с жизнью, и слова Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий»,[66] кажется, висят над его головой в зловещем тумане сомнительного будущего. Проходившие дни и недели изнурительной работы и сражений требовали огромного самопожертвования. Бывали дни, когда наручные часы удачи шли слишком быстро и хотелось замедлить их безумную скорость, и другие дни, когда копившиеся минуты, часы, дни и недели смертельной тоски превращались в мучительную вечность.

На заросшие щетиной и покрытые грязью лица пехотинцев становится неприятно смотреть, белье воняет, а тела целиком покрываются вшами, короче говоря, солдат выглядит не лучше свиньи; чувства притупляются, и состояние безразличия помогает людям хладнокровно выносить свою участь. Реакции притупляются, ощущения мертвы, а кровь просто циркулирует между сердцем и мозгом.

Человек становится послушным инструментом слепой идеи, военной машиной.

И есть пилот, летчик-истребитель, бросаемый со скоростью молнии в новые ситуации, взволнованный и трепещущий, словно чистокровная лошадь на старте. Всякий раз убийственный контраст между комфортной жизнью на земле и смертельными играми в воздухе сказывается на его нервах. Приземлившись после боевого вылета, он идет в уютное помещение кают-компании. На столе стоят чашки с горячим кофе, но некоторые так и останутся нетронутыми, так как пилоты, обычно пьющие из них, не вернулись с боевого задания.

– Не смотрите на это так чертовски серьезно, старина, – засмеялся Гросс.

– Я думаю, на сегодня это все.

– Тогда мы можем позволить себе немного отдохнуть.

– Кто хочет стать третьим? – спросил Нойман. Он старый поклонник ската, для которого ночь порой слишком коротка, чтобы закончить партию. И вот теперь Нойман искал кого-нибудь, чтобы начать игру.

В углу под светильником, сделанным из сломанного пропеллера, обвязанного рафией,[67] сидели Дортенман и лейтенант Керстен, который три дня назад прибыл в «Зеленое сердце». Они играли в шахматы. Все были здесь, даже Булли Ланг. Вайсс, надев свой лучший мундир, ожидал приезда автомобиля. Он спросил:

– Так, господа, что будем делать? Почему бы нам не пойти и немного не повеселиться в кафе. Скажем, часов в пять вечера, а?

– Хорошая идея, Роберт. Много времени прошло с тех пор, как мы встречались за круглым столом, пользуясь благосклонностью моей подруги. Давайте устроим настоящую вечеринку, – поддержал его Булли.