При отступлении хозяин Екатеринодарского цирка бросил на произвол судьбы своих лошадей. Одна из них, очень спокойная кобыла, удобная для больших переходов, досталась мне. Можно было отдать ей поводья и спокойно ночами дремать в седле. Моих детей я перевозила через горы, по ночам, привязав каждого обмотками к седлу, и оставляла их в станицах.
С тех пор прошло уже 52 года, и трудно вспомнить, в скольких перестрелках и боях участвовал наш партизанский отряд в продолжение 11 месяцев. Летом не ощущались лишения: в лесу было много сладкого, сочного кизиля, на полях – кукуруза, подсолнухи, такие высокие, что конного казака не видно было. На бахчах – кавуны, дыни. Ночи теплые, снежные вершины Кавказского хребта были алыми при восходе солнца.
Осенью в горах стало холодно. Наутро бурки, которыми накрывались, становились ледяными, тугими от мороза. Выли волки, сидя в круг, глядя на луну. Огонь разводили только тогда, когда разведка доносила, что враг далеко. Искали хоть бы изредка какого-либо укрытия. И вот за станицей Пшеховской, на табачном хуторе, в сушилке улеглись казаки на отдых, а я с детьми поместилась в маленькой каморке. Ночью вспыхнул пожар, мгновенно весь сарай был в огне. Я выбросила детей через окно, но оно было так мало, что я не пролезала. Пришлось закутаться в бурку и сквозь пламя бежать через всю сушилку. Скот, застигнутый пожаром, метался, а разъяренный бык норовил каждого посадить на рога.
В высохшем русле ручья, под корнями старого дерева, я спрятала детей, а сама с вооруженными казаками залегла в выгодной позиции. Красные долго стреляли. Потом утихли, но спозаранку стал трещать их пулемет, на нас падали сломанные ветки деревьев. Мы решили молчать. Красные побоялись войти в чащу леса и, не имея ответа на свою стрельбу, удалились. Это было одним из кошмарных эпизодов в истории нашего отряда.
Он все уплотнялся новыми силами. Меня это тревожило, так как я отлично сознавала, что численностью партизаны себя губят, оставляя после привала следы, по которым красные нас будут беспощадно преследовать. Узнали мы в это время, что и хутор грека Паписа сожжен, и все жители расстреляны.
Нам пришлось принять жестокий бой. Позиция наша была невыгодной: мы были в балке, противник был на высоте. Я была ранена пулеметной пулей в грудь навылет, упала с лошади и пришла в сознание, лежа на красноармейской тачанке, которая увозила меня в Екатеринодар. Без всякой медицинской помощи сбросили меня в глубокий, темный подвал особого отдела (бывшее помещение «Треугольника», № 33 по Садовой улице). Крысы отнеслись ко мне благосклонно. Я их кормила обедом – советской «шрапнелью», то есть супом из перловой крупы. Они стали совсем ручными. Были бесконечные допросы по ночам. Пытками и истязаниями добивались от меня выдачи моих соратников. Я молчала.
Наконец, военный трибунал 9-й конной армии приговорил меня к высшей мере наказания. Шесть недель я провела в камере смертников. А 1 мая, по амнистии, получила пожизненный лагерь в Соловках. После трех лет заключения по разным тюрьмам и лагерям мне удалось бежать на свободу и найти детей.
Один немецкий военный, побывавший во время Второй мировой войны на Кавказе, слышал в станицах балладу о героине Нине, замученной и павшей за Белую идею. Рассказали ему, что это была жена русского царского генерала Бурова, у которого прапрадед Иван Сусанин тоже погиб за идею и воспет в опере «Жизнь за Царя». К сожалению, дословно этой песни-баллады я не знаю, дошла она до меня уже через два перевода – на немецкий, а потом на английский язык – и начиналась словами:
К. Баев[104]
На черноморском побережье[105]
В 1919 году, будучи воспитанником последнего курса Кубанского войскового технического училища, я ни о чем другом, как о своем учении, не думал. Но в связи с создавшимся на фронте Белой армии серьезным положением была вдруг объявлена мобилизация и учащейся молодежи. Был мобилизован и я в возрасте 181
/2 лет и попал в учебный ученический батальон при Кубанском генерала М.В. Алексеева военном училище в городе Екатеринодаре.