Последние четверть часа

— Господи Иисусе, доченька! — говорит Зея. — С таким животом… как же это ты шатаешься так долго взад-вперед по улицам, ноги у тебя, верно, совсем распухли… Посиди малость…

Женщина опустилась на камни, не заботясь о платье. Но она ничего не рассказала Зее. Только позднее, сопоставив обстоятельства, все узнали, как над ней издевались.

Немцы…

— Понюшку табаку хочешь?

Зея начинает говорить что-то. Женщина не отвечает, и старуха продолжает разговор одна, указывая на остаток стены, на котором они уселись:

— Представляешь себе, здесь до той мировой войны была главная контора… Правда, ты еще молода и не можешь этого помнить…

— Господи Иисусе, — приговаривает старая Зея. Между тем в бога она верит не больше, чем другие. В церковь ходит только по случаю похорон, да и то из уважения к собственной должности: ведь она разносит извещения о смерти… Детский тюфяк, в который тыкали ножом… Шарлеманю вспомнилась история кюре из восточного района, он, кстати, вообще не любит тамошний черствый народ. Этот кюре вспорол живот своей любовнице, которая ждала от него ребенка… Все газеты писали об этом…

Обыски, облавы производятся чаще всего ночью. Но однажды, недели три назад, всем показалось, что назревает что-то особенное. Они явились к концу смены, среди бела дня пропустили всех сквозь сито, задерживая алжирцев, как камешки в песке, и приказали им подняв руки вверх, выстроиться вдоль ограды завода, лицом к решетке; так они стояли спиной к улице, дожидаясь, пока старший из местного отделения полиции и алжирец-переводчик удосужатся ими заняться. Пока жандармы осматривали выходящих, эти двое обыскивали алжирцев, допрашивали и проверяли документы.

Сообщники…

И среди рабочих бывают разные люди. Для некоторых полицейская облава — тяжелое переживание; как только их проверят и отпустят, они с чувством облегчения и избавления от тревоги, которой вряд ли будут с кем-либо делиться, счастливые, что их не задержали, быстро забывают все пережитое, громко смеясь, вскакивают на велосипеды и поскорее уезжают прочь. Однако на этот раз было несколько иначе. Рабочие ставили велосипеды вдоль стен или клали их прямо на землю, колесо долго крутилось в воздухе, чиркая о камни. Не все спешили умыть руки и поскорее убраться восвояси. Нашлись такие, которые спрашивали: «А почему не нас?» Конечно, они не протестовали громко, но все же это было лучше, чем ничего. И кроме того, решетка ведь не стена — те, кто шел по заводскому двору, направляясь к проходной, видели происходящее. Кое-кто советовал: «Не будь дураком! Смывайся отсюда!» Кто-то останавливался на ходу, делая знак алжирцам, чтобы они шли к заднему выходу… Это была тоже своеобразная сортировка… Некоторые бегом возвращались обратно в цех, чтобы предупредить товарищей… При этом они ничего не опасались и не прятались: им-то уж нечего бояться шпиков.

Жандармы не учли главного: стена и решетка — разные вещи. Когда перед тобой выстроят мужчин с поднятыми руками и они смотрят тебе в лицо, это совсем не то, что видеть их спины. Тут уж смотришь друг другу прямо в глаза.

— Среди них был один, — говорил потом Роже Турнон, — я, кажется, не забуду его до конца моих дней. Приземистый такой, он даже и не с завода. Он строитель, работает на ремонте крыши в доломитовом цехе. Он был одет в белое, как маляры, а на голове драная фетровая шляпа, вся в известке. И больше всего меня поразило: его белый комбинезон, лицо и руки были исчерчены тенью от решетки, знаешь, ромбики! — Он показал пальцами. — Черным по белому. Да, погода стояла прекрасная, солнце светило ярко, нет, никогда не забуду!..

Он добавил:

— Я шел у самой ограды, на всякий случай — а вдруг кто-нибудь из них просунет что-либо сквозь решетку…

— Молчи! — отвечает Марсель. — Есть вещи, которые ты можешь делать, если хочешь, но трепаться об этом нечего.

В тот день все обошлось. Жандармы увидели, что алжирцы больше не выходят. Они сняли засаду, расселись по грузовикам, не забрав никого, и, обогнув территорию завода, подъехали к задним воротам, чтобы попытать счастья там. Но новость бежала напрямик через завод и поспела раньше них. Здесь действовал свой арабский телефон! Сердце разрывается, когда подумаешь, как мало мы можем для них сделать. Зло засело глубже, чем кажется. Может быть, все произошло так, потому что облава застигла нас врасплох?.. Теперь мы ученые, и, если это представление повторится, мы будем действовать иначе. Отделять камешки от песка — это одно. Но люди должны защищаться, они не должны позволять, чтобы их пропускали сквозь сито, сквозь решето и веялку, чтобы их просевали, сортировали…

Во время уборки урожая с ферм доносятся трагические стоны веялки… Помнится, как в детские годы мы прислушивались к ним, выходя из школы… Циркулярная пила издает дикие вопли, напоминающие о живодерне, о средневековых пытках, четвертовании, колесовании… А веялка жалобно стонет. Сначала ее стоны похожи на тонкий скрип разводных мостов, напоминающий зов оленя в лесной чаще, потом они усиливаются, вырастают в пронзительный вой сирены.