Последние дни Джона Эванса (СИ)

За окном — час тридцать после полуночи. Темно… Очень темно. Половина бутылки уже кончилась, но, наверное, большинство я влил в себя залпом. Хотел дописать всё это утром — перед походом в полицейский участок, но что-то мне подсказывает, что лучше сделать это сейчас. «Звёздная пыль» — впервые услышав это название, я подумал, что за ним скрывается второсортный кокаин или какая-нибудь настойка лауданума — ей, как я слышал, баловалась зажиточная жена сквайра. Но нет — это было какое-то странное, до боли необычное вещество в виде бледно-жёлтого порошка, что было необходимо растворять в алкоголе. Предложенное мне Чарльзом Лонгом — мальчишкой из паба «Седьмое небо» — оно дарило настоящее забвение. Иногда у меня появлялось ощущение, что я отправлялся куда-то далеко-далеко с грязного стула и облёванной барной стойки к самим звёздам, наблюдал медленно текущие апокалиптические процессы, по итогу разрушавшие целые миры, беседовал со скрытыми за туманностями богами или их интеллектуальными проекциями. Неописуемое, почти нечеловеческое блаженство, в каком я пребывал месяцами — вечер за вечером, утро за утром — уже не мог заменить мне простой алкоголь. Эффект от этого лекарственного препарата действовал куда дольше, чем от опиума, а стоимость была почти такая же — дешевле бутылки джина, так что… Уже рассвело? Как так? Я же? Не спал ведь, верно? Нужно к следователю.

Дневник Джона Эванса, 21 сентября, запись пя… шестая.

Кошмар начался спустя два с половиной месяца — вместе со смертью Чарльза, о которой я только что давал показания. Рядовой вечер рядового осеннего денька, рядовые люди, рядовые напитки — всё самое обычное, не вызывающее никаких подозрений. Мальчишка, как и всегда, носился с кружками, увиливая от толстых пьяных туш мужиков, что отказались воевать по «морально-этическим» причинам, а потом, после того, как перед трибуналом катали сопли по полу, называли себя патриотами, выставляя свою антинемецкую пропаганду, как подвиг. «Однажды немец — всегда немец! Помни: каждый трудоустроенный немец — это безработный британец! Любой купленный немецкий товар — это не проданный британский товар!» — не знаю, как остальным, но мне от вида этих плакатов всегда блевать хотелось. «Каждый немецкий товар», — кто бы знал, что пройдёт всего четыре года, и этот немецкий товар вновь станет самым обыденным, верно? Лицемеры. Я был в плохом настроении тогда — у Лонга не было при себе лекарства, так что он просил подождать, а мои кулаки всё больше и больше чесались на то, чтобы набить одному усатому выскочке его «патриотическую» рожу и, заодно, заткнуть его рупор пафосных речей. Однако всё это было неважно, ведь через секунду я уви…

Не может быть! Снова он! Я не сплю! Я не спал! Я, Джонатан Филипп Эванс, 32 года, бывший военный, пишу этот текст — я не!.. Чёрт! Чёртова стена!

Дневник Джона Эванса, запись седьмая.

Я увидел его в тот день — странную фигуру, стоящую подле Чарльза. Очень костлявый, худой, как сама смерть, лысый старик, чья кожа настолько сильно обтягивала череп, что я мог различить даже контуры его зубов на щеках. О, он был очень высок — я не понимал, как человек с таким ростом смог зайти в паб, но не это меня пугало. Казалось бы, чего я — бывший солдат — могу найти пугающего в старике? Однако в тех глазах, в том тёмно-зелёном круге его зрачка и чёрном, клянусь, белке было что-то настолько животрепещущее, настолько нечеловечески сильное…

Я был полностью подвластен виски в тот вечер — да, но за всю свою жизнь я не видел яснее и отчётливее, чем в те секунды: он направил на мальчика свою руку с длинными, обломанными где-попало ногтями и открыл рот. Поначалу я не слышал абсолютно ничего — он просто стоял, словно статуя, словно фигура картины Эдварда Мунка, но во многие разы мрачнее, а потом начал раздаваться этот писк.

Подобно звону в ушах после выстрела из пушки или разрыва мины, он заполнил собой все остальные шумы. Вначале я подумал, что это всё из-за повышенного давления, но мои уши чётко различали источник и направления звука — прямо от той фигуры.

Он усиливался. В какой-то момент мне очень захотелось зажать уши, но, попытавшись, я осознал, что не могу двинуть и мышцей своего тела, пока он или оно смотрело прямо на меня. Бог — свидетель: я ощущал, как рвутся мои барабанные перепонки, как кровь льётся из ушных отверстий прямо мне в горло, как сводит дыхание и подкрадывается алкогольная тошнота, но я не мог пошевелится.

На моих глазах бедняга Чарльз Лонг побледнел и постарел ровно за один миг, его образ тянулся к той бледно-серой руке, словно резина, а потом — как только они соприкоснулись — он тут же превратился в обычного себя. Я даже не смог заметить, когда моё оцепенение прошло — я не испытывал такого страха за всю войну!.. Очнувшись, я увидел тело на полу. Коронер констатировал сердечный приступ.