Последние дни Помпеи

– Поцелуй меня, сестра. Но еще последнее слово: ты выходишь замуж за Главка, и, быть может, этот брак разлучит нас с тобой еще безнадежнее, любишь ли ты своего жениха? Отвечай на мой вопрос, сестра…

– Люблю, – промолвила Иона, краснея.

– Чувствуешь ли ты, что ради него ты способна отречься от своей гордости, пренебречь бесчестьем, рисковать жизнью? Я слыхал, что когда женщина истинно любит, она способна дойти до подобных крайностей!..

– На все это я готова для Главка и даже думаю, что это не было бы жертвой с моей стороны. Для любящего сердца нет жертв…

– Довольно! Но если женщина питает такие чувства к мужчине, то не будет ли мужчина менее усерден к Богу?

Он замолк. Лицо его дышало божественным воодушевлением, грудь его волновалась, глаза сияли, на челе было написано величие человека, готовящегося к смелому, благородному подвигу! Еще раз он устремил на Иону пристальный, пылающий взор, нежно обнял ее и прижал к груди, – минуту спустя его уже не было в доме.

Иона долго просидела, не трогаясь с места, в глубокой задумчивости. Несколько раз служанки приходили докладывать ей, что пора одеваться на банкет Диомеда. Наконец она очнулась от тяжелых дум и стала готовиться к пиру, – но не с радостной гордостью красавицы, а безучастно, с грустью в душе. Одна мысль еще примиряла ее с этим празднеством – уверенность увидеть Главка и сообщить ему свою тревогу относительно брата.

III. Светское собрание и обед по последней помпейской моде

Тем временем Саллюстий с Главком тихими шагами направлялись к дому Диомеда. Несмотря на свой рассеянный образ жизни, Саллюстий не был лишен хороших качеств. Он был бы преданным другом, полезным гражданином, – словом, прекрасным человеком, если б не решил быть философом. Воспитанный в римских школах, которые слепо придерживались отголосков греческой мудрости, он проникся учениями последователей Эпикура, искажавших простые правила своего великого учителя. Он предался удовольствиям и воображал, что лучший на свете мудрец – тот, кто живет весело. Однако он обладал некоторой ученостью, был великодушен и добр от природы. Самая откровенность, с которой он признавался в своих пороках, казалась чуть ли не добродетелью, сравнительно с крайней испорченностью Клавдия и презренной изнеженностью Лепида. Поэтому Главк любил его больше всех других товарищей, а Саллюстий, в свою очередь, высоко ценил благородные качества афинянина и любил его почти так же, как холодную миногу или кубок доброго фалернского.

– Какой пошлый старикашка этот Диомед, – заметил Саллюстий, – но все-таки у него есть хорошие качества… в винном погребе.

– И вдобавок очаровательная дочь.

– Это правда, но последнее, по-видимому, не слишком трогает тебя, Главк. Мне кажется, Клавдий собирается заменить тебя.

– На здоровье. К тому же на празднестве ее красоты, наверное, ни один гость не считается лишним.

– Ты слишком строг. Впрочем, в ней есть что-то коринфское, во всяком случае, их будет пара! Как мы добры, допуская в наше общество такого игрока и негодяя.

– Удовольствия сближают иногда самых разнородных людей, – возразил Главк. – Он забавляет меня…

– И льстит тебе – но заставляет дорого платить за это! Он посыпает свою лесть золотым песком.

– Ты часто намекаешь, что он плутует в игре. Неужели это правда?

– Милейший Главк, благородному римлянину надо поддерживать свое достоинство, а это обходится дорого… Клавдий принужден плутовать, как последний мошенник, для того, чтобы жить вельможей!

– Ха, ха! Это мило! Но за последнее время я бросил игру в кости. Ах, Саллюстий! Когда я женюсь на Ионе, я надеюсь искупить безумства молодости. Мы оба созданы для лучшей жизни, чем та, какую видим теперь, созданы служить иным идеалам в благородных храмах, а не в хлеве Эпикура.

– Увы! – отвечал Саллюстий меланхолическим тоном. – Разве мы знаем что-нибудь, кроме того, что жизнь коротка и что за пределами могилы царит мрак. Поэтому лучшая мудрость – та, которая повелевает нам наслаждаться!

– Клянусь Бахусом! Иногда я прихожу в сомнение – умеем ли мы наслаждаться жизнью, как следует!

– Я человек умеренный, – возразил Саллюстий, – и не требую невозможного. Все мы, как преступники, нарочно одурманиваем себя вином и миррой, стоя на рубеже смерти, иначе бездна показалась бы нам слишком страшной. Признаюсь, я сам был склонен к мрачным мыслям, пока не пристрастился к вину – тогда-то и началась для меня новая жизнь, Главк!

– Да, но каково бывает на другое утро?

– Конечно, чувствуешь себя не совсем хорошо, согласен с тобой, но если б было иначе, то, пожалуй, человек никогда не был бы расположен читать. Я занимаюсь иногда наукой – но, клянусь богами, – собственно, потому, что не в состоянии предпринять ничего другого до полудня.

– Какой скиф!

– Кто отрицает Бахуса, тот заслуживает участи Пентея.