Читаем Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена полностью

Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

Я сначала заговорил с лордом Беннингтоном, так как знал, что от него мне легче будет отделаться, а затем бедняга Винсент добрых четверть часа оглушал меня всеми теми остротами, для которых в течение уже нескольких дней не находил слушателей. Условившись отобедать с ним на следующий день у Вери́, я потихоньку улизнул от него и подошел к мадам д'Анвиль.

Она была окружена мужчинами и с каждым из них разговаривала с той живостью, которая так к лицу француженкам, а в англичанках была бы нестерпимо вульгарна. Она не смотрела в мою сторону, но безошибочным инстинктом кокетливой женщины почуяла мое приближение и, неожиданно пересев, указала мне место возле себя. Разумеется, я не упустил столь благоприятного случая приобрести ее расположение – и утратить расположение всех увивавшихся вокруг нее зверюшек мужского пола. Я опустился в кресло рядом с ней и, сочетая невероятнейшую дерзость с изощреннейшим мастерством, сумел так повести разговор, что каждая любезность, которую я ей говорил, в то же время была оскорбительна для кого-нибудь из окружавших ее поклонников. Сам Уормвуд – и тот вряд ли справился с этой задачей лучше меня. Один за другим поклонники исчезли, и среди толпы гостей мы оказались в уединении. Тогда я резко изменил тон. Язвительность уступила место чувству, притворная пресыщенность – притворным излияниям души. Словом, я так твердо решил очаровать мадам д'Анвиль, что не мог не преуспеть в этом.

Но этот успех был отнюдь не единственной целью моего присутствия на вечере. Я был бы совершенно недостоин той, на мой взгляд вполне заслуженной, репутации зоркого наблюдателя, которой издавна пользуюсь, если бы за три часа, проведенные мною у герцогини Д., не запомнил каждого, кто чем-нибудь выделялся, будь то высокое положение в обществе или лента на корсаже.

Сама герцогиня была белокурая, миловидная, умная женщина, манерами скорее напоминавшая англичанку, нежели француженку. В тот момент, когда я почтительно представлялся ей, она опиралась на руку некоего итальянского графа, пользующегося в Париже довольно широкой известностью. Бедняга О – и! Говорят, он недавно женился. Он не заслужил такого тяжкого бедствия!

Возле герцогини стоял сэр Генри Миллингтон, весь накладной, втиснутый в модный фрак и жилет. Несомненно, во всей Европе не найти человека, который был бы так искусно подбит ватой.

– Подите сюда, посидите со мной, Миллингтон, – вскричала старая леди Олдтаун, – я хочу рассказать вам презабавную историю о герцоге Г.

Сэр Генри с трудом повернул свою величественную голову и невнятно пробормотал какие-то извинения. Дело в том, что бедняга в тот вечер был не приспособлен к тому, чтобы сидеть, – на нем был тот фрак, в котором он мог только стоять! Но леди Олдтаун, как известно, легко утешается. На место, предназначавшееся ветхому баронету, она усадила какого-то немца с пышными усами.

– Кто такие, – спросил я мадам д'Анвиль, – эти миловидные девицы в белом, которые так оживленно болтают с мистером Абертоном и лордом Лескомбом?

– Как! – воскликнула француженка. – Вы уже десять дней в Париже – и еще не представлены девицам Карлтон? Знайте – ваша репутация среди ваших соотечественников в Париже целиком зависит от их приговора.

– И от вашего доброго расположения, – прибавил я.

– Ах! – воскликнула мадам д'Анвиль, – вы несомненно француз по происхождению, в вас есть нечто presque Parisien![260]

– Прошу вас, – сказал я (учтиво поблагодарив свою собеседницу за этот комплимент, самый лестный, какой только может сделать француженка), – скажите честно, без прикрас, какое мнение о моих соотечественниках сложилось у вас за время вашего пребывания в Англии?

– Я скажу вам всю правду, – ответила мадам д'Анвиль, – они храбры, честны, великодушны, mais ils sont demi-barbares.[261]