Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

– Ну, право же, достойный друг мой, – воскликнул Клаттербак, – ты изволишь шутить! Это – мой племянник, хороший и старательный мальчик. Надеюсь, он процветет в лоне нашей матери-кормилицы[687]: в октябре он поступает в Тринити-колледж. Бенджамин Джеремия, дитя мое, – это мой достойный друг и благодетель, о котором я часто говорил тебе. Пойди и позаботься, чтобы для него было приготовлено все самое лучшее, – он разделит с нами трапезу.

– Да нет же, – начал я, но Клаттербак ласково закрыл мне рот рукой, чье мощное дружеское пожатие я уже успел испытать. – Прости, друг мой, – сказал он, – и чужой человек не уйдет отсюда, не вкусив с нами хлеба и соли, а тем более друг. Иди, Бенджамин Джеремия, и скажи своей тетушке, что мистер Пелэм будет с нами обедать. Распорядись также, чтобы устрицы из бочонка, присланного нам в дар достойным другом моим, доктором Суоллоухемом, поданы были наилучшим образом. Это – лакомство классических времен, и, поглощая их, мы будем думать о наших учителях, людях древности. И – стой, Бенджамин Джеремия: позаботься о том, чтобы нам подали вино в бутылке с черной головкой. Теперь можешь идти.

– Ну, старина, – сказал я, когда за одутловатым, ни разу не улыбнувшимся племянником закрылась дверь, – по нраву ли тебе ярмо супружества? Можешь ли ты преподать тот же совет, что и Сократ[688]? Если да, то надеюсь по крайней мере, что не на основании подобного же опыта.

– Гм! – ответствовал степенный Кристофер тоном, который показался мне несколько взволнованным и смущенным, – с тех пор как мы расстались, ты, видимо, развил в себе склонность к юмору. Полагаю, что остроты твои раскаляются на искрометном пламени Горация и Аристофана!

– Нет, – ответил я, – ведь живые люди не дают тем, кого тяжкий жребий заставляет непрерывно общаться с ними, достаточно времени, чтобы изучать памятники, оставленные мертвыми. Но скажи мне по-честному, всерьез, счастлив ли ты, как я того желал бы?

Клаттербак сперва опустил глаза, но через мгновение обернулся к письменному столу, положил одну руку на какую-то рукопись, а другой указал на книги.

– Среди них? – молвил он. – Да как же может быть иначе?

Я не ответил и протянул руку к рукописи. Он попытался робким движением удержать ее, но я знал, что авторы подобны женщинам, и, применив некоторую силу, что явно не доставило моему другу неудовольствия, завладел рукописью.

Это был трактат о древнегреческом причастии. Грустно стало у меня на душе, но, уловив полный ожидания взгляд несчастного автора, я изобразил на своем лице восхищение и стал делать вид, что читаю и обсуждаю difficiles nugae[689] с таким же интересом, как и он сам. Тем временем юноша возвратился. Он безусловно обладал чувством такта, обычно свойственным людям духовной культуры, какова бы она ни была. На худом лице его горел румянец смущения, когда он подошел к дяде и стал что-то шептать ему на ухо, – что именно, я сразу догадался по растерянному и сердитому виду моего друга.

– Брось, – сказал я, – мы слишком давние друзья, чтобы разводить всякие там церемонии. Твоя placens uxor[690], как все дамы, попавшие в столь же трудное положение, считает, что ты поступил несколько необдуманно, пригласив меня к столу. Говоря по правде, мне предстоит еще такой долгий обратный путь, что устриц твоих я поем уж как-нибудь в другой раз.

– Нет, нет, – сказал Клаттербак, проявляя гораздо больше пыла, чем это обычно бывало свойственно его ровному характеру, – нет, я сам пойду и урезоню ее. «Жена да убоится мужа» – говорит проповедник! – И бывший первый ученик по математике в таком волнении вскочил со стула, что едва не опрокинул его.

Я придержал его за рукав.

– Позволь лучше мне пойти, раз уж ты хочешь, чтобы я у тебя обедал. «Всегда к пришельцу благосклонны жены», и я, вероятно, достигну большего, чем ты, несмотря на весь твой законный супружеский авторитет.

Сказав это, я вышел из комнаты. Мне любопытно было познакомиться с супругой моего университетского товарища, но ничего особенно приятного я от этой встречи не ждал. Повстречав слугу, я велел ему доложить о себе.

Меня instanter[691] ввели в комнату, где я и обнаружил все те признаки женского любопытства, которые отметил раньше. Там находилась маленькая женщина, одетая нарядно и в то же время как-то неряшливо. У нее был остренький носик, холодные серые глазки, румянец на скулах, переходящий, однако же, в какую-то зеленоватую бледность пониже, у большого, сердито поджатого рта, который, об этом легко было догадаться, редко улыбался бедному обладателю всех этих прелестей. Подобно достопочтенному Кристоферу, она тоже не пребывала в одиночестве. При ней находилась высокая тощая женщина, уже довольно пожилая, и девушка, несколько моложе хозяйки: они были представлены мне в качестве ее мамаши и сестрицы.