Последние дни Помпей

Главку она показалась еще красивее при свете дня, в простом платье, чем накануне вечером, вся в драгоценностях, среди сверкающих огней; прозрачная бледность, которая, едва он приблизился, сменилась ярким румянцем, только украшала ее. Главк привык говорить любезные слова, но, когда он обратился к Ионе, они замерли у него на губах. Ему казалось, что будет недостойно высказать вслух то восхищение, которое таил в себе каждый его взгляд. Они заговорили о Греции. Тут Иона предпочитала слушать, нежели говорить, а Главк готов был говорить вечно. Он говорил ей о серебристых оливковых рощах, которые покрывают берега Илиса, о храмах, не сохранивших и половины прежнего величия, — но как прекрасны они даже в своем запустении! Он вспомнил печальный город свободолюбивого Гармодия и великого Перикла, и за далью времени все грубые и мрачные тени растворились в светлой дымке. Он видел эту страну поэзии в ранней юности — в самом поэти-, ческом возрасте, и любовь к родине смешалась с радостными воспоминаниями зари его жизни. Иона молча внимала ему, и эти речи, эти видения были ей дороже, чем самая щедрая лесть ее бесчисленных обожателей. Разве грешно любить своего соотечественника? Она любила в нем Афины, богов своего народа, и страна, о которой она мечтала, говорила с ней его устами!

С тех пор они стали видеться каждый день. В прохладные вечера они совершали далекие морские прогулки, а попозже снова встречались в портиках или внутренних покоях ее дома. Их любовь была внезапной, но сильной; она целиком заполняла их жизнь.

Сердце, мозг, воображение, чувства стали ее служителями и жрецами. Если убрать препятствие, разделяющее двоих, которые стремятся друг к другу, они сразу соединяются; Иона и Главк удивлялись, как могли они так долго жить вдали друг от друга. И странно ли, что любовь их была так сильна? Молодые, красивые, щедро одаренные природой, они были детьми одного народа; самый их союз был исполнен поэзии. Им казалось, что их любви улыбается даже небо.

Как гонимые ищут убежища в храме, так и они и алтаре своей любви находили защиту от земных горестей; они усыпали свое убежище цветами, не подозревая о змеях, которые притаились меж этих цветов.

Как-то вечером, на пятый день после их первой встречи в Помпеях, Главк и Иона в обществе нескольких друзей возвращались с прогулки по заливу. Их лодка легко скользила по прозрачной воде, зеркальную гладь которой разбивали удары весел. Все оживленно разговаривали, а Главк лежал у ног Ионы — ему хотелось взглянуть ей в лицо, но он чувствовал какую-то странную робость. Потом Иона нарушила молчание.

— Бедный мой брат! — сказала она, вздыхая. — Ему понравилось бы здесь в этот час.

— Твой брат! — сказал Главк. — Я ни разу не видел его в Помпеях, я не мог думать ни о ком, кроме тебя, а мне давно надо было спросить, кто тот юноша, с которым ты ушла тогда в Неаполе от храма Минервы, не брат ли он тебе?

— Да, брат.

— А он здесь?

— Здесь.

— В Помпеях! И не возле тебя! Возможно ли это?

— У него есть другие обязанности, — печально сказала Иона. — Он жрец Исиды.

— Такой молодой! А жизнь жрецов сурова или, по крайней мере, суровы их правила! — сказал добрый, отзывчивый грек с удивлением и жалостью. — Что же заставило его стать жрецом?

— Он всегда чувствовал влечение к религии, и красноречие одного египтянина — нашего друга и опекуна — зажгло в нем благочестивое желание посвятить свою жизнь самому мистическому из божеств. Быть может, служение этой богине привлекло его пылкую душу именно своей суровостью.

— И ему не пришлось пожалеть? Надеюсь, он счастлив?

Иона глубоко вздохнула и опустила вуаль.

— К сожалению, он слишком спешит, — сказала она, помолчав. — Как все, кто ожидает слишком многого, он может легко разочароваться.

— Тогда он едва ли счастлив в своем новом звании. А кто этот египтянин? Тоже жрец? Он хотел приобрести еще одного прозелита?

— Нет. Больше всего он заботился о нашем благополучии. Он думал, что устроил судьбу моего брата. Мы ведь еще в детстве остались сиротами.

— Как и я, — сказал Главк многозначительно.

Иона продолжала, потупившись:

— И Арбак старался заменить нам родителей. Ты, наверно, его знаешь. Он любит незаурядных людей.

— Арбак! Да, знаю. Во всяком случае, мы с ним здороваемся при встречах. Ты похвалила его, и я не стану пытаться узнать о нем побольше. Мое сердце охотно открывается людям. Но этот смуглый египтянин с хмурым лицом и холодной как лед улыбкой, кажется, способен омрачить само солнце. Можно подумать, будто он, как критянин Эпименид, провел сорок лет в пещере и с тех пор дневной свет ему тягостен.

— Но зато он добр, умен и мягок, как Эпименид, — сказала Иона.

— О счастливец, он удостоился твоих похвал! Ему не нужны больше никакие добродетели, чтобы стать мне другом.

— Его равнодушие и холодность, — сказала Иона сдержанно, — это, быть может, лишь следы пережитых страданий. Он — как вон та гора, — и она указала на Везувий, — которая сейчас так спокойно темнеет вдали, а некогда пылала пламенем, угасшим навеки.