Последние дни Российской империи. Том 1

— Ну это что же, — снисходительно заметил Недодай. — Гриценко барин хороший, душевный барин. Ну, ударил Авдеенко, что за беда. Вместе живут. Авдеенко-то у него одного сахара или папирос что накрадёт. — Гриценко никогда и слова не скажет. Это уже так — барин и слуга. Отношения особые. Гриценко уважительный барин. С ним хоть и в бой — весело.

— А Саша-то, слыхали, вступился за денщика, — сказал унтер-офицер Бондарев.

— Саша душевный барин. Хороший барин, — сказал Артемьев. — Прямо как красная девица. С солдатами поёт, слова обидного не скажет. Я ему как-то чести не отдал, просто позабыл. Остановил, а сказать что и не знает. Это, говорит, нехорошо, зевать. Да. Ну, я думаю, доложит эскадронному — баня будет, на всякий случай вахмистру сказал. Тот меня в походную, на стойку. Саблин-то, корнет, значит, увидал, спросил за что, отпустил, да ещё, говорит, его похвалить надо. Другой бы смолчал, а он — доложил.

— Да что ж. Молодой. А потом такой же будет, — сказал Недодай.

— Кто его знает, — задумчиво сказал Бондарев, — известно, служба — она ожесточает.

— Не то обидно, — желчно вмешался Леницын, угрюмый, молчавший до сих пор солдат, певший в хоре басом, — что толкнут, ударят или что, а то обидно, что правды нет.

— Где же её сыскать! — сказал Недодай.

— Нет, братцы, в самом деле, ну вот хотя бы расчёт. Все видели сколько песенникам Гриценко дал.

— Двадцать пять рублей, — вздохнув, сказал Артемьев.

— А пело нас двадцать пять человек — значит, ровно по рублю на брата. А выдали?

— По восьми гривен, — сказал Балинский.

— Где же пять-то рублей осталось? — спросил Недодай.

— Где? У вахмистра. Ну я понимаю, запевале бы дали, он хор обучает, его первое дело, а то вахмистру. Ему-то за что?

Опять помолчали. Любовин стоял в стороне, опершись спиной о стену, и слушал. Лицо его иногда передёргивалось нервной дрожью. Наконец он не выдержал.

— А вы почему же правды-то не добиваетесь? — резко спросил он чуть хрипнущим от волнения голосом.

— Как же её добьёшься-то? — спросил искоса, недружелюбно глядя на Любовина, Недодай.

— А вот тебя Мацнев ударил не по праву — почему не жаловался?

— Кому же жаловаться? — спросил Недодай.

— Кому? — передразнил его, срываясь с голоса, Любовин. — Эскадронному.

— Гриценке-то! Ну этот, брат, шутить не станет. Вдвое даст. Да и на высидку в тёмный карцер посадит.

— Эх, вы! Дальше жалуйся. Протестуй. Ищи правды.

— Где найдёшь-то? Кругом — господа. Один другого тянет.

— Господа!.. А что такое господа? Ты думал когда-либо, почему они господа?

— Богатые, учёные… Вот и господа.

— А вы что же — мужики сиволапые? Крепостные? Бар нынче нет, и господ быть не должно. Они такие же люди, а многие — вот хоть бы Мацнев, и хуже нас, так за что же им почёт и уважение? Что земли у них много. Так ведь земля-то эта ваша. Разве они сами работают на земле? Они пьют, кутят, а вы за них своим горбом распинаетесь. Земля Божья, как воздух, как вода… А не их.

— Это оставить надо, — строго сказал Бондарев.

— Что оставить? Почему? — горячо воскликнул Любовин.

— А вот то, что говоришь. Поди, сам понимаешь.

Любовин оглянулся, ища поддержки. Но стоявшие кругом песенники расходились. У каждого нашлась причина отойти от окна. Одному — «смерть курить захотелось», у другого отвязалась шпора, третий вспомнил, что у него койка ещё не прибрана. Все разошлись. Остался один Бондарев, который строгим испытующим взглядом смотрел на Любовина.

— Вы это, Любовин, оставьте, — сказал он ему, вдруг говоря на «вы».

— Но позвольте, Павел Абрамович, ведь вы же сами крестьянин. Неужели вы не согласны со мной, что правды нет?

— Крестьянин я, и притом безземельный. В батраках служу, и всё-таки такого ничего не скажу, и вам рекомендую оставить.

— А правда?

— Правды, Любовин, вы нигде не найдёте. Так от Бога установлено.

— От Бога?

— Так точно. От Бога. Правда только у Бога в Царствии Его, а на земле нет правды.

— Вы в это верите?

— Верую.

Бондарев повернулся и пошёл вдоль по казарме. Любовин постоял в нерешительности, пожал плечами и сказал со злобою:

— У, кислая шерсть! Несознательный народ!.. Рабы!

Душно стало ему в прохладной казарме. Щёлканье бичей и крики команды на дворе его раздражали, он обчистил себе мундир, надел шинель новую, свою бескозырку, палаш и пошёл к вахмистру проситься в отпуск.

VII

Вахмистр только что напился чая с мягкими свежими булками, дал своей жене спрятать заработанные с песенниками пять рублей, умылся ледяной водой из-под крана, щёткой пригладил свои начинавшие редеть красно-рыжие, коротко подстриженные волосы, смазал фиксатуаром усы, распушил их и в чистой рубахе, туго подпоясанный на круглом животе белым лосиным ремнём — собрался идти выгонять людей на уборку конюшни.

В дверях он столкнулся с Любовиным.

— Ты чего, Любовин, без доклада лезешь, — окрикнул он солдата.

— Я к вам, Иван Карпович, по делу.

— Какое такое дело в будний день и в городской форме?

— Разрешите в отпуск сходить. К отцу. До одиннадцати.

— Баловство одно, — снисходительно сказал вахмистр.

По тону его голоса Любовин догадался, что его дело выгорело.

— Ей-Богу, Иван Карпович, отца навестить надо.