Последние дни Российской империи. Том 2

Все эти хлопоты утомили его, но он делал их охотно. И потому ещё он делал их охотно, что деликатность положения Зои Николаевны невольно набрасывала тень на него. Жертва оказывалась не такою маленькой, как казалось, но во имя христианской любви Саблин решил довести начатое дело до конца и действительно спасти Зою Николаевну. Посвятить в её драму он решил только Мацнева, чтобы Мацнев мог наблюсти за ней и помочь, когда Саблин уедет на фронт. В глубокой порядочности Мацнева Саблин был уверен.

Когда он постучал костяшками пальцев в дверь какой-то незнакомой квартиры в конце Сергиевской, он услышал за дверью шорох и голос Мацнева. Мацнев спросил: «Кто там?»

— Это я, Иван Сергеевич, — сказал Саблин.

— Кто вы?

— Да Саблин. Не слышишь разве?

— Мало ли Саблиных на свете. Как зовут? — допрашивал Мацнев.

— Александр Николаевич. Что за ерунда, Иван Сергеевич, сознайся! что это глупо.

— Ничего не глупо. Какая твоя была первая любовь?

— Китти, — со смехом сказал Саблин.

Дверь открылась, и Саблин очутился в объятиях старого философа.

— Ну здравствуй, здравствуй, дружище, — говорил Мацнев, — и не cepдись, милый Саша. Мы живём в такие дни, когда приходится изучать Пинкертона, чтобы не попасть впросак.

Мацнев прочно заложил дверь на крюк, надел цепочку, повернул ключ и сказал:

— Вот так-то ладно. Все в сборе.

— Что это за квартира? — спросил Саблин.

— Это? Певицы Моргенштерн. Помнишь, Гриценкиной пассии. Только её нет, и прислуги нет. Мы одни.

Он провёл Саблина в небольшую кокетливо убранную гостиную, где с серьёзными лицами сидели Репнин и Гриценко. В гостиной был полумрак. Единственная зажжённая лампа была накрыта тёмно-лиловым шёлковым абажуром с жёлтыми кружевами по краям и бросала свет только на стол.

Обменявшись незначительными фразами о здоровье, о службе, все сели.

— Приступим, — сказал Гриценко, обращаясь к князю Репнину.

— Александр Николаевич, — сказал Репнин. — Мы пригласили тебя, чтобы вместе поговорить… посоветоваться… обсудить одно очень щекотливое и очень тяжёлое дело, которое надо сделать во имя спасения России и Государя. Согласен ли ты заранее быть с нами. Доверяешь ли ты нам, своим старым полковым товарищам?

— Я вам, безусловно, верю. Я знаю, что вы не пойдёте против Государя Императора, как и я никогда ему не изменю.

— Спасибо, Саша, — сказал Мацнев.

— Тебе известен последний приказ Государя Армиям и Флоту? — сказал Репнин.

— Я читал его третьего дня полкам своего корпуса, и он был покрыт восторженными криками «ура».

— За этим приказом, как логическое его последствие, должно было последовать распоряжение об удалении, может быть, даже о заточении Распутина и удаление от дел Императрицы Александры Фёдоровны, — продолжал тихим голосом князь Репнин. — Этого не последовало. Это другой вопрос, насколько основательны обвинения Императрицы в сношениях с немцами. Я-то отлично знаю, что это неправда. Немка по происхождению, Императрица была англичанка по воспитанию, и немцев и особенно Вильгельма, которого считает виновником войны, ненавидит. Но чем нелепее клевета, тем охотнее ей верит народ. Ты знаешь речь Милюкова в Думе 1 ноября — она полна безобразной клеветы, но она захватила широкие массы народа, и её надо парализовать. Народ волнуется. Мы накануне революции. Работают партии. Умеренные партии хотят дворцового переворота, тёмные силы подняли голову и хотят разрушения самого престола. Революция, смута, беспорядки нужны нашим врагам, потому что тогда Германия надеется выйти победительницей в борьбе с нами. Смута нужна и нашим союзникам, потому что иначе русский народ и армия исполнят приказ своего Государя, проливы будут наши, и наступит золотой век Российской Империи, славянские ручьи сольются в Русском море, домашний спор славян между собою будет окончен. Англия не хочет этого допустить. Я имею сведения, что страсти народные разжигаются английским золотом. Мы, господа, накануне ужасных событий, и мы должны помочь Государю и сделать за него то, чего он не решился сделать: мы должны удалить Распутина.

— Как же это сделать? — спросил Саблин.

— Убить, — еле слышно проговорил князь Репнин. — Уже все подготовлено. Эту миссию взяли на себя… — князь Репнин нагнулся к уху Саблина и прошептал ему несколько слов.

— Не может этого быть! — воскликнул Саблин. — Нет, господа. Оставьте. Остановите их! Это безумие. Никогда эти руки не обагрялись кровью. Они не смогут, просто физически не сумеют убить.

Саблин вспомнил свои ночные беседы с Верцинским. Возвыситься или унизиться до убийства может не всякий. И нам это не дано. Саблин вспомнил рассуждения Верцинского о пяти пудах человеческого мяса, которые куда-то надо девать, иначе оно начнёт вонять, разлагаясь, и он не мог себе представить, как те лица, которых назвал Репнин, это сделают.

Один молодой человек, бледный, болезненный, вдумчивый, красивый Родственник Государя, с тонкими пальцами бледных изящных рук, слабый физически. Другой — аристократ, талантливый, человек ума и сердца. Третьего Саблин мало знал — истерический крикун, писатель, политик, трибун, но никогда не убийца.