Последние дни Сталина

Была уже середина ночи, когда известие о внезапной болезни Сталина дошло до Вашингтона. Ни президенту Дуайту Эйзенхауэру, ни госсекретарю Джону Фостеру Даллесу не спешили доложить о случившемся. Директор ЦРУ Аллен Даллес (младший брат Фостера) позвонил Джеймсу Хагерти, пресс-секретарю Эйзенхауэра, и поручил ему передать информацию в Белый дом. Но вместо того чтобы поднять с постели президента, который приказал будить его только в том случае, если новость требовала «немедленных действий»[43], Даллес и Хагерти в течение получаса препирались, стоит ли это делать, пока в конце концов не сошлись на том, что, поскольку ситуация с болезнью Сталина не предполагала принятия срочного решения, необходимости звонить президенту не было. Лишь час спустя, в 6:00 утра, когда Эйзенхауэр обычно поднимался с постели, ему сообщили о произошедшем. Звонок домой Фостеру Даллесу имел аналогичный результат. Звонившим сотрудникам Госдепартамента было сказано, что госсекретарь еще спит. Вместо того чтобы попросить дворецкого разбудить его пораньше, они договорились, что он передаст Фостеру Даллесу информацию, когда тот проснется утром.

Эйзенхауэр, который только в январе вступил в должность, обсуждал со своими ближайшими советниками вопрос о том, как следует реагировать на болезнь Сталина. Он вызвал Аллена Даллеса в Белый дом, назначив встречу с ним на 7:30 утра. На встрече присутствовали также Хагерти, Чарльз Дуглас Джексон, бывший тогда специальным помощником президента по вопросам стратегии психологической войны, и генерал Роберт Катлер, возглавлявший управление планирования в Совете национальной безопасности. Эйзенхауэр понимал, что вероятная смерть Сталина может открыть перед Соединенными Штатами большие возможности, и хотел действовать быстро: выступить с заявлением и определить курс дальнейших действий. «Как вы думаете, что нам делать в связи с этим?» — обратился он к собравшимся[44]. Но у его советников не было никаких конкретных предложений. Не договорившись о плане действий, они предложили вынести вопрос на пленарное заседание Совета национальной безопасности, которое состоялось в Белом доме в то же утро чуть позднее.

Пока утром 4 марта Сталин в Москве лежал при смерти, Эйзенхауэр председательствовал на собрании своих высокопоставленных чиновников и просил их совета о том, какое заявление следует опубликовать. Их дискуссия показала, что в администрации преобладает одно фундаментальное предубеждение, которому было суждено довлеть над ней в течение последующих нескольких месяцев. Фостер Даллес, вице-президент Ричард Никсон и сам Эйзенхауэр предполагали, «что со смертью Сталина ситуация, вполне вероятно, лишь ухудшится». На самом деле это была очень распространенная реакция на смерть Сталина, которая наблюдалась и в СССР. Поэтому советники президента предостерегали его от публичного выступления в такой момент. Тем не менее Эйзенхауэр упорно считал, что необходимо выступить с официальным комментарием. Фостер Даллес напомнил, что Калвин Кулидж никак не комментировал смерть Ленина в январе 1924 года. Вероятно, лучше всего «не делать никаких заявлений», советовал президенту Даллес. По его словам, это было бы совершенно ненужной «авантюрой», которая «может быть истолкована как призыв к скорбящему советскому народу восстать против властей». Несмотря на свою репутацию сторонника жесткой линии, госсекретарь полагал, что администрации следует занять осторожную позицию и не создавать впечатления, что она пытается воспользоваться моментом неопределенности и напряженной ситуацией. Но Эйзенхауэр был непреклонен и поручил подготовить заявление от его имени, с тем чтобы оно было опубликовано позже в тот же день[45].

Бывший президент США Гарри Трумэн и премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, помня о союзе с Кремлем во время войны, немедленно выразили свои сожаления в связи с болезнью Сталина. Черчилль даже поручил своему личному секретарю посетить советское посольство в Лондоне и передать его озабоченность. Находясь у себя дома в Канзас-Сити, штат Миссури, Трумэн назвал Сталина «достойным человеком». «Разумеется, я сочувствую его несчастью, — заявил Трумэн журналистам. — Я никогда не радуюсь чьему-либо физическому недугу… Я очень хорошо знаком с Джо Сталиным, и старый Джо всегда мне нравился… Но Джо в плену у Политбюро. Он не может делать то, что хочет». Во всяком случае так считал Трумэн, и Эйзенхауэр, по всей видимости, разделял это заблуждение[46].

Но по крайней мере публично Эйзенхауэр и Фостер Даллес воздержались от любезностей. Эйзенхауэр, встречавшийся в 1945 году со Сталиным в Москве, не выразил ни слова сочувствия по поводу его нездоровья. Как вспоминал в своих мемуарах Эйзенхауэр, он знал Сталина как «абсолютного диктатора… и его пагубное влияние ощущалось повсюду»[47]. В своем официальном заявлении, обращенном к советскому народу, президент затронул религиозную тему и не упомянул Сталина по имени.