Последние дни Сталина

Эйзенхауэра обескуражило то, что отсутствие у администрации плана действий очень скоро стало достоянием гласности. В тот самый день, 6 марта, когда президент нелицеприятно высказался о сотрудниках своего штаба, Энтони Левьеро из The New York Times написал, что смертельная болезнь Сталина «буквально застала врасплох наших стратегов психологической войны, оказавшихся неготовыми воспользоваться ситуацией, которая, по общему мнению, потенциально могла бы дать нам серьезное преимущество в холодной войне». По его убеждению, в различных ведомствах правительства господствовали «вялость… лень и безынициативность». А поскольку психологическая война обычно подразумевает «саботаж, подготовку, вооружение и засылку шпионов, диверсантов и боевиков… по обе стороны железного занавеса», администрация, по мнению Левьеро, оказалась явно не готова к подобным акциям. Действия, которые все же были предприняты, — вроде религиозно окрашенного обращения Эйзенхауэра к советскому народу, процитированного в первой главе книги, — «по большей части носили характер импровизаций»[338].

На совещании 6 марта Чарлзу Дугласу Джексону было поручено составить проект обращения к новым руководителям СССР, которое те должны были получить сразу после похорон Сталина. К тому времени Джексон работал вместе с экономистом Уолтом Ростоу, которого вызвали из Массачусетского технологического института, где он преподавал, чтобы помочь наметить план действий. В соответствии с полученными инструкциями они приступили к подготовке большой речи для Эйзенхауэра, в которой тот собирался призвать советских лидеров объединить усилия по снижению напряженности в Европе и обузданию набиравшей обороты гонки вооружений. Идея состояла в том, чтобы «предложить новому советскому руководству вариант прекращения конфронтации в центре Европы и других частях мира, даже если шансы на его принятие были невелики», при этом «для максимального эффекта такая инициатива должна быть выдвинута немедленно». По мнению Ростоу, они уже понимали необходимость «упредить возможное советское „мирное наступление“»[339].

На первый взгляд, подобные предложения казались взвешенными и разумными, нацеленными на разрешение основных противоречий между двумя странами, в надежде, что обращение Эйзенхауэра к советскому народу послужит началом плодотворного диалога с Кремлем. Но, помимо этого, Джексон намеревался внести некоторое смятение в ряды наследников Сталина. Он рассматривал предложения как форму психологической войны, целью которой было поставить Кремль в позицию обороны. Как пояснил сам Ростоу, речь, которую они готовили для Эйзенхауэра, зиждилась на желании «[захватить] инициативу в холодной войне… Важно, чтобы за предложениями стояло серьезное дипломатическое содержание и чтобы они были сформулированы на высоком профессиональном уровне, даже если шансы на мгновенный успех на переговорах оцениваются как ничтожные. Ничто так не подорвало бы их эффект, как уверенность обитателей Кремля и свободного мира в том, что мы всего лишь играем в психологические игры»[340]. Но администрация затруднялась предложить «серьезные дипломатические материалы», которые могли бы заинтересовать наследников Сталина.

Описывая события тех дней, Эммет Хьюз вспоминал, как известие о болезни Сталина «мгновенно всполошило, а вскоре и полностью завладело умами официальных лиц из Вашингтона». Однако же, «пока в столице во всеуслышание рассуждали о том, как станет развиваться внутренняя ситуация в Советском Союзе… американская реакция на это в общем-то предсказуемое событие не произвела сколько-нибудь заметного эффекта». По мнению Хьюза, отсутствие заранее продуманного плана на ближайшую перспективу создало в политической риторике вакуум, который вскоре оказался заполнен фантазиями «пророков и мечтателей, паникеров и фанатиков»[341].

Отдельные чиновники, различные административные ведомства и целевые рабочие группы предлагали самые разные меры. Некоторые высказывались осторожно, другие же в своем стремлении поколебать советский строй демонстрировали, скорее, то, как мало американцы знали о той диктатуре, которой противостояли. В последние месяцы жизни Сталина Чарльз Эрвин Уилсон, занимавший пост председателя могущественного Управления оборонной мобилизации, призывал Белый дом убедить Кремль разрешить часовую трансляцию «всемирного послания» президента непосредственно для тех, кто живет за железным занавесом. С точки зрения Уилсона, подобная акция могла «значить для людей всего мира больше, чем любое другое событие с момента пришествия Князя мира две тысячи лет назад»[342]. Небесной искренности Уилсона оказалось недостаточно для того, чтобы убедить Госдепартамент в целесообразности этой затеи.