Последние дни Сталина

По мнению известного американского репортера Эдварда Марроу, прохладная реакция Вашингтона лишь подчеркивала «ненависть и истерию» американцев. Он писал: «…наша бескомпромиссность наводит европейских союзников на мысль, что на самом деле мы вовсе не стремимся к снижению напряженности… [что мы] решительно настроены действовать так, будто русские должны пойти на все уступки, а мы со своей стороны не уступим ни в чем»[421]. Марроу, как он это часто делал, не боялся критиковать официальную линию Вашингтона и ставить под сомнение его мотивы.

Речь Черчилля озадачила и канцлера Аденауэра. Он был полон решимости сохранить суверенитет и независимость Западной Германии и держать под контролем ее интеграцию с возглавляемым американцами военным альянсом, поэтому не хотел жертвовать свободой Западной Германии, расплачиваясь «за наметившееся взаимопонимание с Советами»[422]. Объединенная Германия, будучи разоруженной и — по крайней мере официально — нейтральной, не могла присоединиться к НАТО или любой другой оборонительной коалиции Запада. Из всех союзников только французское правительство отреагировало на речь Черчилля с энтузиазмом, надеясь, что Францию допустят к участию в ожидаемом саммите Большой четверки.

Хотя у Кремля были свои претензии к речи Черчилля, официально он ее одобрил, в частности, слова о том, что свобода и независимость Западной Европы может совмещаться с признанием потребностей СССР в обеспечении собственной безопасности, и приветствовал его призыв к проведению «конференции на высшем уровне». Правда не упустила возможность подчеркнуть отсутствие единства среди западных союзников, заметив, что «Черчилль, в отличие от некоторых других государственных деятелей Запада, не связывает свое предложение о конференции с какими-либо предварительными обязательствами одной или другой стороны». Это была прямая отсылка к апрельской речи Эйзенхауэра «Шанс на мир», в которой президент выдвинул ряд требований к Кремлю[423]. Однако в кулуарах кремлевские лидеры задавались собственными тревожными вопросами. Черчилль никогда не был в числе их любимых западных политиков. Он решительно выступал за вмешательство Антанты в Гражданскую войну в России, надеясь в союзе с множеством внутренних и внешних врагов советской власти свергнуть новое правительство. Его речь «Железный занавес», произнесенная в Фултоне, штат Миссури, 5 марта 1946 года (ровно за семь лет до смерти Сталина), продемонстрировала окрепшую решимость Запада перед лицом растущей гегемонии Советов в Восточной и Центральной Европе. Но теперь именно Черчилль громче, чем кто-либо другой из западных лидеров, призывал к переговорам. Хотя и Маленков заговорил о переговорах всего через десять дней после смерти Сталина, и делались другие заявления в пользу переговоров, вроде первомайской колонки Эренбурга в Правде, важно понимать, что среди кремлевских лидеров не было полного единодушия по этому вопросу. В своих воспоминаниях Никита Хрущев скептически отзывался об идее переговоров сразу же после смерти Сталина. Относившийся к британскому лидеру с подозрением Хрущев писал, что тот хотел «установить контакты с новым руководством СССР, чтобы не опоздать. Черчилль полагал, что следует воспользоваться смертью Сталина. Новое руководство СССР пока еще не окрепло, и с ним можно будет договориться: „нажать“ на него с тем, чтобы вынудить его к соглашению на определенных условиях»[424]. Кроме того, в Кремле понимали, что Великобритания в западном альянсе играет второстепенную роль, что, несмотря на всю свою славу, Черчилль просто не в состоянии быть посредником между Востоком и Западом и что без одобрения Соединенных Штатов инициативы Черчилля — и даже проведение англо-советского саммита — не приведут ни к чему существенному. Свою роль играли и внутренние противоречия в Кремле. Хрущев скептически оценивал кандидатуру Маленкова в качестве главы советской делегации на любых переговорах, по его тогдашним наблюдениям, «Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других»[425]. Молотов, вновь занявший пост министра иностранных дел, тоже не собирался позволить Маленкову затмить себя на международной арене, где он уже выступал в качестве представителя советских интересов. Молотов и Хрущев прекрасно знали о том, что Маленков не уверен в себе, и не могли забыть, как тот всего через несколько дней после смерти Сталина приказал подделать знаменитую фотографию, где он будто бы один стоит рядом со Сталиным на встрече с Мао в Москве в феврале 1950 года. Это был очень неуклюжий маневр в попытке затмить «соратников». Это не должно было повториться.