Последние дни. Том 2

После Хеллоуина девяносто второго года Лонг-Джон Бич ни разу не осознал себя определенной персоной. Призрак Эдисона каким-то образом совладал с ним, что-то сломал в его голове, не оставив ему ничего, кроме бесполезной способности пропускать сквозь себя бездомных призраков и делать это столь же вяло и без разбора, как дерево укрывает птиц. Но теперь, в этой машине, которая, виляя, мчалась по улице, он ясно понял, что измученный мальчик, лежавший в цветах, был связан с ним самим. Очевидную несчастливость мальчика невозможно было – тут, чтобы не ошибиться, Лонг-Джон Бич напряг все ресурсы своего разума и понял, что так оно и есть, – отделить от того тупого, распавшегося существа, каким, по всеобщему мнению, теперь являлся Лонг-Джон Бич.

Он знал, что (будучи Шерманом Оксом и, вероятно, еще раньше какими-то другими персонами) убивал людей, и помнил, что в те давние времена имел пристрастие вдыхать призраков, и он усваивал их, а не просто пропускал через себя, укрепляя свою душу поеданием этих жалких тающих «дымков», – но внезапно столкнулся с Кутом Хуми Парганасом, которого даже не убил и который обрушил невыносимую тяжесть на его хрупкое сознание.

Хотя к ровному жужжанию мотора «БМВ» не прибавилось никаких новых звуков и Лонг-Джон Бич не видел сквозь лобовое стекло ничего, кроме однообразных мотелей западной части Ломбард-стрит, он внезапно ощутил перемену.

Некая сущность, не являвшаяся призраком и, пожалуй, даже не относившаяся к человеческому роду, приподняла его, как волна, расходящаяся от тонущего судна; осторожно, все еще цепляясь за колючую шелуху, являвшуюся его личностью, он тем не менее позволил этой новой персоне немного просунуться в свое сознание.

И сразу же заговорил.

– У меня есть собака, – услышал сам себя Лонг-Джон Бич. – Пока что она лает целыми ночами на своей привязи. Непредсказуемые размеры на бушприте воздушного шара за миллион долларов, то, что можно было бы назвать вознесением лая, если бы пришлось наводить блеск на крыло, вися вверх ногами привязанным за одну лодыжку. – Он продолжал сквозь возбужденный хохот: – Ты только представь! Кричать, до печени разрыва, чтоб эти притчи разболтать (рогами тыкать и шпынять!) мальцу, что втайне от мамаши стал в холодильник рыб пихать.

– Ты со своей собакой… – Арментроут, часто моргая, следил за машинами впереди. Он дышал приоткрытым ртом. – Теперь это уже ничего не значит, – прошептал он. – Все выплачено, я убил того мальчишку.

Лонг-Джон Бич собрал остатки своего разума и оттолкнулся от большой нечеловеческой сущности – и на мгновение узрел себя молодым парнем в пестрой лоскутной одежде, который, держа на плече посох с узелком, танцует на краю обрыва. Он узнал изображение – это была одна из картинок в наборе необычно крупных карт Таро, которую доктор называл Дураком.

Доктор боялся ее. А вот Лонг-Джон Бич не был готов сдаться Дураку. Личность однорукого старика представляла собой всего лишь мягкий потертый мешок, с короткими гнилыми обрезками рассудка и торчащими снизу угловатыми осколками разбитых ядовитых воспоминаний – но это было все, что он имел.

Несмотря на тревогу, порожденную воспоминаниями о мальчишке Куте Хуми Парганасе, он еще не дошел до того, чтобы сдаться Дураку.

Когда Анжелика подбежала к Кути, тот, громко всхлипывая, пытался подняться на четвереньки на размокшей земле посреди растоптанной клумбы; Пит, проехав ногами по мокрому асфальту, замер возле бетонного бордюрчика за ее спиной.

Мавранос стоял на коленях по другую сторону от Кути и поддерживал его руками, алыми от свежей крови.

– Дай-ка сначала мамочке взглянуть на тебя, – пробурчал он, посмотрел в лицо Анжелике и сказал: – Пуля попала в него, когда он перекатывался, сомневаюсь, чтобы рана была глубокой.

– Мама, – выговорил, рыдая, Кути, – я думал, что вы все умерли!

– Анжи, осмотри его как врач! – тяжело дыша, сказал Пит.

– Попала в него? – выдохнула Анжелика. – Кути, мы в порядке, все мы в полном порядке. – И сердито бросила Питу: – Она не могла попасть в него. – Говоря это, она успела ласково, но непререкаемо уложить Кути на спину в поломанную герань и задрала его рубашку; старый незаживающий шрам от ножа на боку превратился в длинную свежую рану, из которой по ребрам сбегала кровь, пятнавшая зеленые листья.

Поле зрения Анжелики сжалось настолько, что она не видела ничего, кроме блестящего рыжего разрыва на белой коже подростка, но она повторила в уме последнюю фразу Пита и заставила себя посмотреть на рану профессионально.

– Ты прав, Арки – она поверхностная, мышечный слой совсем не тронут, и даже кориум, более глубокий слой кожи, едва задет. Для жизни не опасно. – Она улыбнулась сыну со всей доступной ей уверенностью и выдохнула: – Добро пожаловать домой, детка, – сознавая, однако, что взгляд, который она бросила на Мавраноса, был тяжелым. – Подгони сюда машину. Я не хочу, чтобы мой мальчик попал в больницу в таком виде.

– Это точно. – Мавранос поднялся на ноги и побежал тяжелой рысцой к машине.