Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа

«Царство Мое (в слове «царь» заключалось, главным образом, все обвинение иудеев), — отвечал Господь, — несть от мира сего (не есть какое-либо земное царство, которого ожидают иудеи). Аще бы от мира сего было царство Мое: слуги Мои подвизались бы да не предан бых был иудеом. Но царство Мое несть отсюду» (не есть земное и потому совершенно безопасно для римлян).

Пилат, по-видимому, остался доволен этим ответом.

Только слово «царство» (Господь не без намерения произнес его) звучало сомнительно в ушах политика; тем более, что враги Иисуса Христа могли толковать его в худую сторону. Притом Господь сказал только, в чем не состоит Его царство, а не сказал, в чем состоит оно; о чем также нужно было знать игемону.

«Однако же Ты царь?» — спросил Пилат, давая, без сомнения, уразуметь, как неуместно слово это в устах Обвиняемого.

«Ты глаголеши, яко царь есмь Аз», — отвечал Господь, давая со Своей стороны знать игемону, что названия этого, как оно ни кажется ему опасным, нельзя не употреблять, когда уже оно употреблено обвинителями и, в чистом своем смысле, совершенно сообразно с истиной. «Аз на сие родихся, — продолжал Он, как бы в оправдание Своей твердости в употреблении опасного, но истинного названия, — и на сие приидох в мир, да свидетельствую истину (с какой бы опасностью это свидетельство ни было сопряжено), и всяк, иже есть от истины (для кого она дорога и у кого есть в душе чувство истины), послушает гласа Моего».

Еще ап. Павел назвал это признание Господа Себя царем на суде Пилата свидетельством доброго исповедания (1 Тим. 6, 13). В самом деле, оно показывало самую высшую степень самоотвержения и вместе мудрости. Словами: «Я на то родился, чтобы свидетельствовать об истине», — Господь показал, между прочим, что и тайный намек Пилата — удержаться от именования Себя царем, как весьма опасного, совершенно недостоин Его, потому что Он действительно есть Царь, в самом возвышенном смысле этого слова, Царь — единственный, вечный. Между тем, этими же самыми словами до очевидности обнаружилось свойство царства Христова и Его безопасность для римской власти.

Римский всадник не способен был понять все это в смысле христианском, конечно, а лишь в философском. Римляне, особенно вельможи римские, были в то время знакомы с философией стоиков, по учению которых, истинный мудрец и человек добродетельный есть царь. Изречение Горация: «Ты правитель (гех), если право поступаешь», — сделалось в Риме почти народной пословицей. Одно, может быть, не нравилось игемону, что царь, мудрец, подлежащий его суду, упорен не только в своих мыслях, но и выражениях, даже опасных: обыкновенный, думал он, недостаток мудрецов-энтузиастов, не знающих политики…

Поскольку Господь так много усвоял истине, то Пилат как бы невольно спросил Его: «Что есть истина?» — и не ожидая ответа, вышел вон из претории к первосвященникам.

Не вдруг можно определить истинный смысл этого вопроса Пилата об истине. Что прокуратор не имел намерения слушать учение Иисуса Христа об истине, это показывает уже его немедленный выход из претории. Может быть, имея в виду последние слова Господа: «Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего», и будучи тронут внутренне нравственным величием Господа, римлянин хотел показать мимоходом, что и он неравнодушен к истине и в свободное время с удовольствием вступил бы о ней в собеседование. Может быть, вельможа-политик вопросом о истине, а более тоном, которым произнес его, хотел дать подсудимому новый намек на осторожность, как бы говоря: «Ты решаешься жертвовать истине всем, но что такое истина? Доселе ни один философ не только не нашел, даже не определил ее: думай не о истине, а о жизни». Такой образ мыслей вполне может быть приписан Пилату, во времена которого в Риме любимой философией было учение академиков, которые, ничего не утверждая в области истины, все разрушали и подвергали сомнению.

Как бы то ни было, но, выйдя из претории, Пилат решительно объявил иудеям, что он, на основании допроса, находит Иисуса Христа совершенно невиновным (Ин. 18, 38).

Если бы первосвященники не участвовали лично и так много в деле, теперь рассматриваемом, если бы обвиняли Иисуса Христа только как обыкновенного преступника, то и в этом случае слова Пилата были бы для них весьма жестки. Сказать их — значило все равно, что сказать, что весь синедрион слеп, не стоит доверия и клевещет на человека невиновного. После такого бесчестия синедриону оставалось ожидать с обеих сторон упорных требований и наглых отказов.