Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа

Впрочем, мы не решимся утверждать, что Пасха ветхозаветная, и особенно настоящая, последняя, совершена была Иисусом Христом во всей точности так, как сказано в вышеприведенном описании. Ибо, по указанию самого установителя Пасхи — Моисея, она должна была совершаться проще, с меньшими подробностями (Исх. 12). С другой стороны, если когда Сыну Человеческому прилично было показать, что Он есть Господь и субботе и Пасхе (Мф. 12, 8), то теперь, при упразднении Ветхого и утверждении Нового Завета. Настоящая Пасха, предназначенная служить этим упразднением и быть переходом (пасхой) от Ветхого Завета к Новому, по тому самому должна была не походить на прочие пасхи, могла иметь немалые особенности. Впрочем, из некоторых указаний и выражений евангельских видно, что почтенные сами по себе обряды праздника отечественного не были совершенно оставлены Господом и при совершении настоящей Пасхи (Лк. 22, 17–18; Ин. 13, 26). Евангелисты не обратили на это прямого внимания, ибо это и так всем было известно; но взамен описали со всей подробностью для нас то, что на этой вечери было особенным, новозаветным: омовение ног, установление Евхаристии и проч. Кроме того, св. Иоанн, как любвеобильнейший наблюдатель последних действий своего Божественного Учителя и Друга, предваряет повествование свое о прощальной вечери особенным, глубоким указанием на необыкновенное в продолжение ее состояние духа Иисусова, заставляя смотреть на Него как на Единородного от Отца, исполненного благодати и истины, Который совершенно знает, откуда пришел и куда грядет, вполне уверен, что Отец вся предаде в руки Его, и потому в самые мрачные и опасные минуты (как сейчас) действует со всем спокойствием и величием Сына Божьего и по беспредельной любви Своей к оставляемым ученикам (возлюбль Своя сущия в мире, до конца возлюби их) не стыдится, для вразумления их, омыть им ноги, яко слуга, и потом все делает, чтобы ободрить, утешить и оградить их от искушений, кратких, но ужасных, во время предстоящей разлуки; хотя, судя по человечеству, Он Сам должен был иметь нужду в утешении (Ин. 13, 1–4). Действительно, мы не видим, чтобы в продолжение всего трехлетнего служения Иисуса Христа обнаружено было Им так ясно для учеников чувство Своего великого предназначения, Своего Божественного достоинства, Своего единства со Отцом, как на последней тайной вечери и в последних беседах с учениками. Несмотря на глубочайшее смирение Его, по которому Он омоет ноги ученикам, на кроткий, исполненный любви язык друга, разлучающегося со своими возлюбленными, Он является здесь преисполнен светом Божества Своего, блистающим в каждом Его действии и слове, окруженным каким-то неизъяснимо-трогательным величием, в котором срастворено Божественное с человеческим, соединен Фавор с Голгофой. Из среды этого срастворения будет веять на учеников дух хлада тонка (в каком только Божество может открываться смертным) и по временам возгревать и в их сердце пламень чистой любви и веры. Но только по временам. Не очистившись еще от некоторых слабостей, они не могли носить и вместить многого (Ин. 16, 12). А непостижение тайны креста, которая откроется им после, делало их вообще не способными разделять вполне чувства своего Учителя и Господа. Если бы им известно было будущее так, как его знал их Учитель! Не такими, без сомнения, они показали бы себя на вечери! Не спор о первенстве занял бы их душу! Не сон овладел бы ими в саду Гефсиманском! Но Учитель с намерением не открывал им во всей подробности будущего, а когда открывал что-либо из него, если они не понимали откровения во всей его ужасной действительности, — не настаивал с силой на полноте понятия. Таким образом, не об одном омовении, почти о всех действиях и словах Господа можно было сказать теперь каждому из учеников: Не веси ныне, уразумевши же по сих. Одному из среды учеников принадлежало плачевное преимущество знать нечто более, нежели знали все прочие, — предателю. Потому он, с этой точки зрения, на плане Божественной картины представляет ужасно значительное, особенное лицо, противоположное лицу Сына Божьего. Это был в образе человеческом представитель области тьмы, которая обладает немалыми тайнами знания, но не имеет ни одной искры и луча святой любви. При всех озарениях от Божественного лица Иисусова душа Иуды останется хладна и мрачна, как уголь. Понадеясь, вероятно, на успех над несчастным предателем, дух тьмы простер теперь нелепые надежды свои до того, что, по свидетельству Самого Богочеловека, дерзнул у Верховного Правителя судеб человеческих просить позволения сеять и прочих учеников Христовых яко пшеницу (Лк. 22, 31), то есть иметь к ним доступ со всеми возможными для него искушениями. Другое выражение, употребленное Спасителем при указании на это адское прошение, показывает, что духу тьмы, в настоящем случае, действительно попущено было Премудростью Божьей сделать в отношении к апостолам нечто подобное тому, что дано было ему сделать над Иовом, то есть поставить их в особенно затруднительные и особенно опасные для веры и добродетели обстоятельства. Ибо Спаситель говорит, что Он молился, чтобы при этом адском веянии не оскудела вера Петрова и чтобы он, восстав от падения сам, утвердил колеблющуюся братию; но нисколько не показывает, чтобы плодом и даже предметом молитвы Его было удаление самого веяния, устранение самых искушений и соблазнов.