Последние годы Дениса Давыдова

— Посмотрите вокруг себя, господа, много ли увидите вы лиц счастливых? Налоги разоряют торговцев и ремесленников. Военных угнетает бессмысленная муштра. Злоупотребления земских и гражданских властей достигли неслыханной степени бесстыдства. Жизнь крепостных крестьян ужасна. Негры па плантациях счастливее многих помещичьих крестьян! Продать порознь семьи, похитить невинность, развратить жен крестьянских считается ни во что и делается явно. А есть изверги, которые заставляют крестьянок выкармливать грудью борзых щенков! Да, господа… Приложите ухо к земле, и вы услышите, как клокочет лава общего негодования!

Якубович, сидевший с трубкой в зубах на диване, мрачно осведомился:

— Так что же, по-твоему, нам делать? В карбонарии записываться, что ли?

— Я не даю рецептов, милый тезка, — ответил с легкой досадой Бестужев. — Каждый волен поступать согласно своим убеждениям и наклонностям…

— Мщение! Кровь за кровь, как у горцев! Вот что нужно! А для этого не требуется создавать тайные венты, и я скоро всем докажу, — несколько бессвязно загадочным тоном проговорил Якубович. — Один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов![39]

Желая казаться необыкновенным человеком, Якубович постоянно, кстати и некстати, выставлял себя каким-то кровожадным мстителем. Это начинало надоедать. Денис Васильевич постарался направить разговор по другому руслу. Обратившись к Якубовичу, с которым успел дружески сойтись, он сказал:

— Более близок к истине был бы ты, дорогой мой богатырь-философ, если б сказал, что самое насущное и справедливое требование века заключается в усилении просвещения… Не так ли, любезнейший Александр Александрович? — повернулся он к Бестужеву.

— Кто из здравомыслящих и честных людей, Денис Васильевич, не желает усиления просвещения? — откликнулся Бестужев. — Но можно ли мечтать об этом, пока существует деспотизм, коему нужно невежество? Можно ли питать какие-то надежды, когда темный и распутный монах Фотий, ратующий за неграмотность народа, имеет свободный доступ в кабинет царя, а лучших наших поэтов, гордость словесности отечественной, держат на положении ссыльных вдали от столицы?

— Каких же поэтов ты имеешь в виду? — заинтересовался Якубович. — Я знаю только, что выслан в свою деревню Пушкин…

— А Грибоедов, автор знаменитой комедии и старый твой приятель? — напомнил Бестужев. — Тебе разве не известно, что он тоже далеко не по собственной воле вновь предпринимает путешествие в теплую Сибирь, как называет государь Кавказ. А Баратынский, дивные стихи которого потрясают читателей? Сам чародей наш Пушкин писал мне в прошлом году: «Баратынский прелесть и чудо! После него никогда не стану печатать своих элегий…» И что же? Баратынский девять лет тянет солдатскую лямку! За детское озорство в кадетском корпусе солдатство без выслуги! Какая бессмысленная жестокость!

— Разделяю ваше возмущение, любезный Александр Александрович, — произнес Денис Васильевич, — но, думается, скоро мы все же увидим Баратынского среди нас в офицерских эполетах.

— Напротив, — покачав головой, возразил Бестужев, — я слышал, будто Жуковский недавно говорил об этом с государем, и тот опять отказал…

— Ну, я не знаю, как там было у Жуковского, зато мне точно известно, что Баратынский на днях произведен в прапорщики, — с довольным видом сказал Денис Васильевич.

Бестужев и Якубович с изумлением на него взглянули.

— Неужели? Каким же чудодейственным образом все устроилось?

Денис Васильевич пояснил:

— Счастливое сцепление обстоятельств. Нейшлотский пехотный полк, где служит Баратынский, расквартирован в Финляндии. А туда полтора года назад назначили военным губернатором моего старого доброго друга Закревского. Ну, я и не преминул этим воспользоваться… Жуковский и Александр Тургенев действовали на главном направлении, обстреливая своими просьбами дворец, подобно тяжелой артиллерии. Я же, по старой партизанской привычке, наскочил на фланг, начав бомбардировку резиденции финляндского губернатора. Мои письма Закревскому можно сравнить с брандкугелями, которыми некогда беспокоил я французов из жалких конных пушчонок, подсунутых мне генералом Милорадовичем. Мое преимущество было в том, что брандкугели недорого стоят, я стрелял часто и до тех пор, пока не добился своего…[40]

— Слава партизанской системе! — пробасил Якубович. — Я недаром всегда ее расхваливаю!

— Позвольте обнять вас, милый Денис Васильевич, — сказал Бестужев. — Ваше благородное участие в облегчении участи несчастного Баратынского трогает меня несказанно!

XII

Весть о кончине в Таганроге императора Александра поразила неожиданностью и совершенно расстроила Дениса Давыдова. Он целый день ходил из угла в угол по кабинету, беспрерывно курил и шумно вздыхал. Зная, что муж к покойному никакой симпатии не питал, Софья Николаевна полюбопытствовала:

— Что с тобой, мой друг? Все-таки жалко государя?

Денис Васильевич покачал головой.