Последние Горбатовы

И Владимир не отрываясь глядит на нее, и ее всесильная мучительная красота туманит ему голову. Он готов проклинать себя за все эти годы, когда он о ней не думал и в то же время и не забывал ее, когда он жил день за днем, ленивый, ища какой-нибудь цели жизни, какого-нибудь удовлетворения, то уходя в несбыточные мечты, то выходя на смешной донкихотский бой с ветряными мельницами. А она металась там где-то, далеко, окруженная этими фантомами, и сама превращалась из дивного, загадочного существа в размалеванную фею театральных подмостков… Ну, а если бы он не пустил ее, если бы он вовремя удержал ее, если бы он был с нею — что бы тогда? Ну да, что бы тогда было?

Этот вопрос сначала робко, а потом с насмешливым задором встал перед ним, и он не мог на него ответить. Но все же ему казалось, что было бы лучше, бесконечно лучше уж даже потому, что не было бы этого ужаса, этого мрака и тоски, которые теперь его охватывали.

Он постарался встряхнуться и взглянуть на Груню спокойно.

Она его спрашивала, долго ли он пробудет в Москве и нерешительно спросила о его домашних. Он ей ответил и потом прибавил:

— Сестра Маша непременно хочет знакомиться с вами, Груня.

— Марья Сергеевна, со мною? — проговорила она, удивленно на него взглядывая.

— Да, и мы даже вчера вечером чуть было сюда не приехали, только гости ей помешали.

— Марья Сергеевна хочет познакомиться со мною? — повторила Груня и вдруг засмеялась.

— Чему же вы смеетесь?

— Простите, сама не знаю чему… Какая же она, Марья Сергеевна? Я помню ее такой маленькой…

— А вот увидите — какая, надеюсь, что она вам понравится. Мне по крайней мере она начинает нравиться.

— Как начинает?

— Да ведь я, особенно в последние годы, был очень далек от сестер… Она так изменилась; я только теперь начинаю ее разглядывать и говорю вам, она мне очень нравится, такая простая, славная…

— Ну, а Софья Сергеевна? — спросила Груня.

— Они совсем не похожи друг на друга.

— И уж Софья Сергеевна со мной знакомиться не захочет?

Он несколько смутился. Но потом вдруг решительно сказал:

— Не захочет. Да и вы, Груня, не захотите тоже, пожалуй… лучше будет так… А с Машей мы к вам на этих же днях приедем.

Они помолчали несколько мгновений.

— У вас есть ваш хороший портрет? — вдруг спросил он.

— Дать вам? Хорошо… я сейчас принесу все, что у меня есть — выбирайте…

Она пошла в свою комнатку и вернулась с огромным роскошным альбомом, показала ему несколько своих фотографических портретов, снятых в разных городах Европы, изображавших ее в костюмах тех ролей, в которых она пела с особенным успехом. Потом вот она в бальном платье, с открытой, чересчур открытой шеей и руками. Она хороша безукоризненно, и даже художник-фотограф, несмотря на все свое видимое желание, не мог ее «прикрасить», он только старанием этим уменьшил сходство. Да, она безукоризненно хороша в каждом из этих костюмов и еще лучше в бальном платье… эти руки, эти плечи…

Но Владимир с отвращением думал о том, что все эти портреты затасканы по всей Европе, что они выставлены в магазинах эстампов на глаза толпы, что они продаются и покупаются не как портреты артистки, а как портреты красивой женщины, и что каждый, покупающий их, оценивает эту красоту и уверен, что ее так же можно покупать, как и ее изображение. Он выбрал один из портретов, но не тот, не в бальном платье, и спрятал его себе в карман, а потом стал перелистывать страницы альбома.

— Это все они, все эти, о которых я говорила, — объяснила Груня.

Он грустно и устало разглядывал коллекцию мужских физиономий, молодых, пожилых и старых, испитых и жирных, облысевших, истасканных, самодовольных, пошлых, коллекцию знакомых незнакомцев, людей, встречающихся всюду — на балах, в театрах, на Невском, на Большой Морской, на парижских бульварах, на модных купаньях и водах… Но это кто? Прекрасное, задумчивое и выразительное лицо, породистая изящная красота, глубокий взгляд темных глаз, простота и в одежде, и в позе.

— Кто это? — спросил он.

— А, это мой друг, граф Болонна.

— Тот, который пивовара на дуэль вызывал?

— Да. Не правда ли, какое чудесное лицо?

Ему даже показалось, что голос Груни дрогнул. Он вынул похолодевшей рукой портрет из альбома и прочел на оборотной стороне его: «ricordo…» [24]

— Это друг ваш?

Его сухие губы едва слушались, когда он произносил слова эти.

— Да, друг, я с ним до сих пор в переписке.

Он вложил портрет в альбом, посмотрел на часы и растерянно проговорил:

— Что же это я? Ведь мне нужно спешить домой, может быть, я еще застану Кондрата Кузьмича. До свиданья, Груня!

Он поднял на нее совсем померкшие глаза, его рука, протянутая ей, была холодна. Он весь будто застыл, так что она с изумлением на него взглянула. И вдруг она обожгла его таким взглядом, такой улыбкой, что у него затуманилась голова. Он хотел что-то сказать, но не мог и вышел.

Она подняла спущенную штору окошка и прильнула к пыльному стеклу. Она глядела, как он вышел, сказал что-то кучеру, сел в карету, дверцы захлопнулись, лошади тронулись…