Последние Горбатовы

— Не могу объяснить, — повторила она, — на меня такое находит, и я уже не владею собою… Да оно и лучше: между мною и Марьей Сергеевной нет и не может быть ничего общего… Что она добрая и прекрасная девушка — это я поняла, увидела с первого взгляда… Почем вы знаете, может быть, я полюбила ее сегодня!.. Да, я вот ее полюбила… я долго, долго о ней думала… она так мне и представляется… Какие у нее славные глаза!.. Мне так хотелось поцеловать ее… но нам незачем быть знакомыми… и почем знать, может быть, сама она когда-нибудь раскаялась бы в своей доброте относительно меня… Да, так лучше, лучше!.. Да и вы, Владимир Сергеевич, оставьте меня, все это напрасно… напрасно мы встретились с вами… оставьте меня, прошу вас…

— Груня, ведь вы знаете, что я не могу вас оставить!.. — страстно прошептал он, схватил ее руку и прижал к губам своим.

Она не отняла руки. Она вся вздрогнула, из глаз ее так и капали тихие слезы.

В зальце послышались тяжелые шаги Кондрата Кузьмича.

XXI. ОПАСНОСТЬ

Кондрат Кузьмич имел теперь обычай ежедневно перед отходом ко сну отправляться в кухню. К этому времени, то есть к исходу десятого часа, Настасьюшка, справив все дела, прибрав и вычистив посуду, ожидала его, сидя перед наплывавшей сальной свечкой за большим кухонным столом, старым-престарым, давным-давно носившим на себе следы зарубин, но всегда тщательно вымытым.

При входе Кондрата Кузьмича она снимала нагар со свечи, подставляла ему стул, а сама становилась возле него с замасленной хозяйской книжкой в руках.

Кондрат Кузьмич усаживался, медленно набивал в обе ноздри табак, долго и громко сморкался, затем надевал на кончик носа свои круглые серебряные очки и приговаривал:

— Ну!

Настасьюшка подавала ему книжку и сдачу с полученных накануне денег. Проверив счета и выслушав объяснения, почему, например, яйца дороже, чем на прошлой неделе, он неизменно спрашивал:

— Ну, а что же на завтра ты будешь готовить?

И получал неизменный ответ:

— Что прикажете.

— Ах, мать моя, что прикажу, что прикажу; а ты сама разве придумать не можешь?

Настасьюшка начинала придумывать. Кондрат Кузьмич в большинстве случаев соглашался с ее мнением и одобрял ее меню.

Обед заказан, деньги выданы, но он не уходил. Начинался, так сказать, второй период вечернего заседания. Настасьюшка приступала к докладу различных новостей, происшествий дня и слухов, носившихся в квартале. Она работала весь день в кухне, к ней редко кто заглядывал из посторонних, но запас ее сведений, и притом самых свежих, никогда не истощался. Она получала их по утрам, отправляясь закупать провизию и неизбежно заходя в свой клуб, то есть овощную лавку, или «авошенную», как она выражалась.

Кондрат Кузьмич, дожив теперь восьмой десяток и очутившись в одиночестве, значительно изменился. Прежде, бывало, ему дела никакого не было до всех этих кухонных сплетен, и он частенько накидывался на покойницу Олимпиаду Петровну за ее многословие и праздное любопытство; теперь же, сам того не замечая, он впал в тот же грех и хотя, по-видимому, и не вызывал докладов Настасьюшки, и сам ее никогда ни о чем не расспрашивал, но слушал ее внимательно.

Эти доклады незаметно превратились для него просто в ежедневную потребность. Потребность эта у них была обоюдная. Она привыкла докладывать «муме», «мумы» не стало — она докладывала «коршуну». Она говорила по своему обыкновению очень скоро, часто переходя в таинственный тон и понижала голос, забывая про глухоту Кондрата Кузьмича.

Он ничего не слышал и то и дело останавливал ее вопросительным и суровым: «А?», в котором, однако, слышалось большое любопытство и нетерпение.

В течение получаса, а иногда и больше из соседней комнаты только и можно было слышать:

— Шу… шу… шу…

— А?

И опять:

— Шу… шу… шу…

— А?

На этот раз, решив вопрос о завтрашнем обеде, Настасьюшка тоже приступила к беседе; но она забыла, по-видимому, все новости квартала, ее мысли были заняты другим.

— Никак барышня наша на боковую уже отправилась? Что-то не слыхать ее, — спросила она «коршуна».

Он расслышал и ответил:

— Простилась, ушла, заперлась…

— Ну что же вы скажете, батюшка Кондрат Кузьмич, — воскликнула Настасьюшка, наклоняясь к самому его уху, — каково Грунюшка поет?.. Ведь соловей, чистый соловей… В жизни ничего такого не слыхала. Ажно до слез…

— Да, поет, хорошо поет! — протянул Кондрат Кузьмич.

— И откуда только голос такой берется? Помните, бывало, пела она, хорошо пела, а все же не так… куда!.. А ведь это ну ровно как и не человек; а уж громко-то, громко, ажно стекла звенели… А комедь как стала представлять — уморушка! На себя совсем непохожа, чисто как в киятре…

— А?

— Чисто, говорю, как в киятре! — прокричала Настасьюшка.

— Так ведь она же и есть актриса! — отозвался Кондрат Кузьмич не без некоторой мрачности.

— Актриса… Грунюшка? — протянула Настасьюшка и покачала головой. — Да я не к тому. А вот что, батюшка Кондрат Кузьмич, что это барин Горбатовский, Владимир Сергеевич, зачастил так?

— А?

— Что это барин, говорю, Горбатовский зачастил так?

Кондрат Кузьмич насупился и молчал.