Последние Горбатовы

— То-то и есть; значит, Лизино состояние поможет мне устроить мое собственное. Затем Михаил Иванович, хотя он и Бородин, но значит теперь гораздо больше, чем многие сиятельства и светлости… Все эти господа, то есть именно все те господа, которые мне будут нужны, у него в руках, он вот их как держит!.. Он совсем замечательный человек, Михаил Иванович. За это последнее время мы с ним близко сошлись, и я высоко, высоко ценю его.

— А он знает о твоем намерении?

— По правде сказать, он мне и подал эту мысль. Entre nous — c'est son r^eve… [28]это его мечта… Ну, понимаешь, почему? И он все сделает, все, чтобы поставить Лизу в исключительное положение и чтобы поддержать наше, изрядно-таки, ох, как изрядно, расшатанное состояние…

— Да, все это действительно серьезно! — сказал Владимир. — Но… но я бы все же на твоем месте не женился на Лизе.

— Это почему? Да, да, понимаю, твоя там какая-то физиологическая теория близкого родства! Это, что ли?

— Хоть бы и это.

— Но, душа моя, все это чистейший вздор… Это вот maman только этим смущается. Так ведь ее архиереи совсем запугали.

— Да ты мне скажи одно, — перебил его Владимир, — дело это окончательно решено или еще нет?

— Нет еще… но оно будет решено скоро… Теперь главный вопрос в моей отставке и переходе в Министерство внутренних дел. Это нужно решить прежде всего. Дорогой я и это решил.

— Так что же, тебя поздравить можно?

— С этим еще погоди. Может быть, невеста откажет.

Он самодовольно улыбнулся и потом быстро, пристально взглянул на двоюродного брата.

«А ведь он мне завидует!» — подумал он.

Но Владимир ничуть не завидовал, даже больше, он внезапно забыл обо всем этом: перед ним мелькнуло лицо Груни, и огонь пробежал по его жилам.

А тут вдруг Гриша, отошедший в противоположный угол комнаты, где стоял его чемодан, крикнул:

— Ах, да, Маша говорит, что тут наша Грунька очутилась!

— Какая Грунька? — со злобой в голосе отозвался Владимир.

— И что ты теперь у нее пропадаешь.

Владимир подошел к нему с побледневшим и злым лицом.

— Послушай, Григорий, — прошептал он, стиснув зубы, — чтобы никакой Груньки больше не было, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь нашими отношениями… Слышишь?

Гриша даже попятился и смотрел с изумлением. Но вот он засмеялся.

— Влюблен, совсем, совсем! Ну, прости, голубчик, никогда не буду так говорить… Она красавица, чудно поет… все такое… понимаю… Так вот и ты, наконец, растаял, скромник, монах!.. Ну, что ж, это хорошо!.. Надеюсь, ты мне сегодня же ее и покажешь, твою Травиату?

— Григорий!

Владимир готов был задушить двоюродного брата, он ненавидел его в эту минуту всеми силами души. Гриша притих.

— Tiens, mais alors c'est s'erieux! [29]— прошептал он.

Он употребил все свои кошачьи уловки, чтобы утишить гнев Владимира — и, наконец, почти этого достиг. Тот успокоился.

— Да ведь пойми же, — говорил Гриша, — я ее совсем не знаю; ведь у меня в памяти только то, давнишнее… Все же ты меня представь ей и увидишь — я буду почтителен. Ну, прости же, я сдурил. Конечно, она должно быть, замечательная женщина, а уж особенно если ты — ты! — так увлекся…

Владимир молча ходил по комнате, Гриша разбирал в чемодане.

«И ведь ничего с этим нельзя сделать, и все они так глядят и иначе глядеть не могут! — мучительно думалось Владимиру. — А может быть, они и правы… правы!..»

В нем поднимались опять тоска, ревность, почти отчаяние.

— А ваша старушка очень больна, — сказал Гриша.

— Какая старушка?

— Клавдия Николаевна! Я хотел ее видеть, сестры говорят, что ночью с нею был какой-то припадок, послали за доктором.

— Когда же?.. Что это такое? Я ничего не знаю… Я рано выехал из дому.

Владимир встревожился и поспешил наверх узнавать, в чем дело.

XXIII. СМЕРТЬ ЗОВЕТ СМЕРТЬ

В небольшой, обтянутой старинным зеленым штофом комнате, которая называлась кабинетом Клавдии Николаевны и где она обыкновенно у вычурного бюро, наполненного разной величины не секретными и секретными ящиками, сводила свои счеты, Владимир столкнулся с Машей.

Маша с покрасневшим взволнованным лицом спешила куда-то. Брат остановил ее.

— Что такое с тетей, что?

— Не знаю! — поспешно, растерянно ответила Маша. — Кажется, нехорошо… Сейчас вот Штейнман приехал… он там… прописал… нужно скорей в аптеку послать…

— Мне можно туда?

— Не знаю, должно быть, можно.

Она побежала с рецептом в соседнюю комнату и изо всех сил дернула сонетку.

Владимир остановился у двери спальни Клавдии Николаевны, прислушался. Все тихо. Он осторожно повернул дверную ручку, дверь поддалась, беззвучно отворилась. Он заглянул — полумрак. Драпировки на окнах спущены, широкая кровать прикрыта огромным стеганым одеялом, и если бы на подушке не обрисовывалось обрамленное чепчиком маленькое, прозрачное лицо старушки, то можно было бы подумать, что на кровати никого нет — так худо и плоско было это бедное тело; тяжелое одеяло совсем почти не обрисовывало его форм.