Последние Горбатовы

Он очень хорошо знал, как ему следовало бы идти, чтобы, в свою очередь, в более или менее скором времени попасть в дамки. Для него это было бы во всяком случае гораздо легче и удобнее, чем многим из его сверстников. У него не было недостатка в способностях. Затем, хотя уже и начинало сильно веять по-новому, но все же его знатное имя, богатство и оставшиеся семейные связи расчищали перед ним дорогу.

Ему надо было только нравиться именно тем людям, которым следовало нравиться. Но вот этого-то он и не мог, эта-то неизбежная обязанность и заставляла болезненно натягиваться его нервы. Служебная карьера, начавшаяся при самых блестящих предзнаменованиях, сразу остановилась. Он не производил надлежащего впечатления, начальство не было к нему расположено, сослуживцы его не понимали.

И таким образом, теперь, на двадцать шестом году жизни, его положение как в обществе, так и в месте его служения, было очень неопределенно. Он ничем не выдвигался, не бросался в глаза. Совсем не замечать его было нельзя и замечали его многие, но мнения о нем были самые разноречивые: иные считали его гордым и даже чванным, другие считали его просто глупым.

Сам же он скучал все больше и больше и тщетно искал в жизни цели, всепоглощающего интереса. Во всяком случае, он видел, что для него этот интерес не может заключаться в службе. Он не мог один, еще неопытный и совсем не чиновный, бороться с целой, давно установившейся системой, с давно заведенной машиной.

Он не раз порывался действовать согласно своим взглядам и убеждениям, но его тотчас же останавливали и отстраняли как человека невыдержанного, неудобного и неприятного. Он был совсем не ко двору в том учреждении, мундир которого носил. Учреждение давно потеряло свой смысл, только тормозило уж и так со всех концов заторможенную государственную машину; но в то же время оно считало себя, в лице каждого из своих представителей, совершенно неизбежным для государственного преуспеяния.

Владимиру явилась было мысль переменить род службы. Но скоро он убедился, что переменит кукушку на ястреба, что всюду одно и то же, что везде ему нужно будет не работать, а уметь нравиться, не быть самим собой, а быть таким, как угодно начальству. Оставалось одно: искать такое начальство, с которым бы можно было сойтись во взглядах. Но это было трудно, в этом мог помочь только случай, а случая такого пока не представлялось.

Вот в каком положении находился Владимир, когда смерть деда заставила его взять продолжительный отпуск, переехать в Москву и серьезно заняться семейными делами.

Смерть Бориса Сергеевича окончательно выяснила все ненормальности горбатовской семьи, происходившие, главным образом, от характера и положения старшего ее члена — Сергея Владимировича. Никогда еще Владимиру не приходилось так мучительно чувствовать то, что у него есть отец и в то же время его нет. С этим отцом он жил в Петербурге в одном доме, он встречался с ним все же довольно часто, никогда между ними не было никаких неприятных объяснений, напротив, Сергей Владимирович всегда был ласков к сыну. В последние годы к этой ласковости примешивалось даже что-то вроде робости.

Но между ними не было ничего общего. Они ни разу не беседовали друг с другом откровенно и чистосердечно, да им и говорить было не о чем, так как они жили в совершенно различных мирах.

В обществе они почти не встречались. Сергей Владимирович совсем отстал от общества, его даже в театре можно было очень редко встретить. Он проводил все свое время в клубе и у постоянно сменявших друг друга дам полусвета. Он часто уезжал за границу, в особенности в последние годы, когда различные недуги стали одолевать его.

Почти единственный разговор между отцом и сыном заключался в том, что отец спрашивал иной раз, зайдя к Владимиру:

— Володя, не нужно ли тебе денег? Ты скажи, сделай милость, пожалуйста, не церемонься.

— Мне вовсе не надо, папа, — обыкновенно отвечал Владимир, которому действительно редко могли понадобиться деньги, так как при всем готовом, имея в своем распоряжении даже экипаж и лошадей, ему не на что было тратиться. Он не наследовал от отца его страстей и привычек.

Но Сергей Владимирович не отставал:

— Ну как тебе не надо, — говорил он, — конечно, надо… Вот, возьми…

Он клал на стол тысячу-другую, как-то мельком, будто боясь чего-то, взглядывал на сына и уходил. Это случалось обыкновенно при всяком его новом займе. Иной раз он и так заходил к сыну, если несколько дней не видал его. Ему вдруг начинало хотеться его обнять, приласкать. Но он почему-то не решался и, спросив, здоров ли он и нет ли чего нового, уходил, волоча ногу и бормоча себе под нос:

— О-хо-хо! Грехи наши тяжкие!

Он спешил вон из дому, в то болото, куда его уже окончательно и безнадежно затянуло…