Последние Каролинги - 2

– О, нет, королева. Иначе мы бы не осмелились просить за него… просто в Туле он пошел на рынок… без нас пошел… а там набирали армию для короля… то есть для принца Карла. И ему сказали, что такой могучий детина обязан послужить королю… то есть принцу Карлу. А он вроде бы ответил, что такого придурка, как Карл, свет не видел, и лучше уже служить королю Эду. Тут люди сеньера Бодинского – он ведь канцлеру Фульку союзник – на него бросились, а он, сами понимаете…

– Понимаю. Проломил пяток голов и поломал десяток ног. Дальше.

– Дальше его все-таки связали и уволокли в башню Бодин. Сказали – будешь сидеть, пока не сгниешь. Мы ничего не смогли поделать…

Азарика задумалась. С Авелем у нее не было связано приятных воспоминаний, скорее напротив… в конце концов именно из-за его глупости она оказалась в каменном мешке. Ответить бы – пусть и он хлебнет того же… хотя уже хлебнул, пусть и не полной мерой. Но нельзя. Ибо Авель был единственным человеком, кроме нее, который не предал Эда по время отлучения. Пусть по тупости, по недомыслию, по приказу Гоцеллина, если угодно, – но не предал. И уж вовсе единственным оставался с ним, когда ее, сильно умную, черт унес в библиотеку… и один дрался за него. Проклятье, он и при осаде Парижа прекрасно себя показал! «Все – даже те, кого я считал дураками и подонками», – сказал Эд. Дурак – это, стало быть, Авель. Азарика подозвала нчальника стражи.

– Пусть этих людей проводят на поварню и накормят. И пусть ждут. Возможно, с ними будет говорить король.

Эд выслушал Азарику с неожиданным для нее вниманием.

– Еще бы я забыл этого парня! Выпал, значит, из-под церковного крыла… и куда его занесло! Что ж, у меня перед ним долг.

– У меня тоже, – отозвалась Азарика.

Он угадал ее мысли.

– Не терзай себя этим. Если бы ты в тот день не ушла, тебя бы точно убили, и теперь и я, и Авель, возможно, были бы уже мертвецами. Я постараюсь выручить его… И уроды Заячьей Губы, говоришь? Их я тоже помню.

– Таких захочешь – не забудешь. – Азарике весьма не хотелось разговаривать об этих двоих, однако Эд продолжал:

– Они ведь давно служили ей?

– Надо полагать. Я впервые увидела их в Самуре…

Азарика внезапно вомрачнела. Нанус в тот день явился к ней связником от Заячьей Губы, а ведь Азарика – еще не Оборотень! – тогда была никому не известна… это значит, что за ней следили давно, еще до того, как она вошла в окружение Эда… еще в монастыре, может быть, еще в Туронском лесу – ведь Лалиевра же призналась, что хорошо знала отца? Но с какой целью? И насколько широко раскидывала сети старая интриганка?

– Знаешь что? – неожиданно сказал Эд. – Они заявляют, будто они – твое наследство, но тебя, по-моему, такое наследство не слишком радует. Отдай их лучше мне. Они шпионы – и пусть ими и остаются. На войне они мне пригодятся. И довольно о них. Я не собираюсь последние часы с женой проводить за разговорами о делах.

– Последние?

– Да. У нас совсем мало времени, чтобы побыть вдвоем. И попрощаемся мы с тобой тоже наедине. Я не хочу, чтобы на нас глазели, как на зверей в клетках.

Она побледнела и отступила на шаг. И он тут же пожалел о сказанном – она и без того глубоко переживает предстоящую разлуку, а он еще обидел ее грубым словом.

Но он ошибался. Это была не обида, а воспоминание. Которое не раз, казалось, умирало, но неминуемо оживало и причиняло невыносимую боль. Так что же – разве жизнь не приучила ее к невыносимой боли?

«Это ад, – померещилось ему. – Я в аду». К чудовищной боли, разъедавшей тело, добавился еще и дым… Он точно был мертв, потому что человек не может так страдать. С тех пор, как он заболел, ему, кажется, ни разу не приносили поесть, и он умер… от болезни или голода. Но как больно, Господи! Вот ведь как плохо показалось ему в монастыре, голодно – а теперь угодил в преисподнюю – самый глухой ее закут. Лихорадочный жар, мучавший его все эти дни, спал, и теперь его трясло от холода и слабости.

Дым повалил явственнее. Он закашлялся. И тут подумалось ему – соображал он всегда туго, но все же – мертвецы ведь не кашляют? И холодно им не бывает. Значит, он все еще жив? Он попытался приподняться с гнилой соломы, на которой валялся. Припомнилось, что раньше его держали связанным, но теперь веревки с него сняли – видно, решили, что сдохнет и так. Ему послышался треск за дверями. Знакомый треск… Он знал, что это такое.

– Люди… – просипел он. – Помогите! Пожар!

Никто не отозвался. И с пронзительной ясностью, какой не переживал он за всю свою не такую уж долгую жизнь, осознал – никто и не откликнется. Его бросили.

– Люди… – еще раз каркнул он сорванным голосом в полнейшем отчаянии, зная, что ответа не получит. Но он не хотел умирать, как он не хотел умирать, Господи…

– Господи… – повторил он и страшным усилием заставил свое огромное тело, все в коросте от грязи и гноя, подняться на ноги. Его мотало из стороны в сторону, но чудовищная жажда жизни, самое сильное и самое неосознанное из чувств, вело его вперед.