Последние халдеи

Мы не могли уже больше сдержать своего негодования. Позабыв обещание, данное Викниксору, мы стали орать, улюлюкать, топать, как бывало на уроках самого ненавистного халдея.

Академик заерзал на стуле и покраснел.

– Товарищи, – сказал он, – я – старый человек. Мне очень трудно отвыкнуть от старых бытовых выражений. Вы должны извинить меня.

После уроков, оставшись наедине, мы долго судачили: как нам быть?

– Ребята, – сказал Японец, – придется простить ему его старость и политическую косность. Иначе – простимся с литературой. Решайте.

– Ладно. Черт с ним, – решили мы.

Мы простили ему его старость и политическую косность. Мы терпеливо сносили, когда на уроках он проговаривался словом «господа». Мы только морщились. А он, спохватившись, всякий раз извинялся перед нами. И это выглядело очень жалко и гнусно, и наше уважение к Академику постепенно меркло.

Теперь мы вели себя на его уроках уже не так смирно. Академику приходилось туго. Но он терпел. В то время была большая безработица среди педагогов, и Академик не мог не дорожить службой в Шкиде, где, кроме жалованья, воспитатели получали богатый «дефективный» паек.

Он продолжал читать курс русской литературы. И мы по-прежнему жадно глотали все, что он рассказывал нам – о Чехове, о Толстом, о Горьком, Бальмонте, Блоке…

Но вот однажды, рассказывая нам о творчестве Льва Толстого, Академик сказал:

– Государь император с интересом следил за деятельностью Толстого.

– Какой «государь император»? – воскликнули мы.

– Государь Николай Александрович, – сказал Академик, – Николай Второй.

– Николай Кровавый? – сказал Японец. – Или Николай Палкин? Выражайтесь точнее!

Академик опять покраснел.

– Товарищи, – начал он, – я – старый человек. Я не…

– Да, да! – закричал Японец. – Вы старый человек, Эдуард Константинович, а мы новые. Как видно, старые птицы не могут петь новых песен. Что ж делать! Адью! Нам придется расстаться.

– Что?! – попробовал возмутиться Академик. – Как вы сказали? Повторите!

Но «академический» тон ему не помог. Когда мы решали «вон» – это было свято.

Академика сняли с работы административным путем по ходатайству нашего класса.

Мы проводили его – честное слово – с сожалением. Нам не хотелось расставаться с хорошим преподавателем. Ведь мы опять оставались без русского языка.

Графолог

Этот маленький человек пришел на урок в пальто, как будто предчувствовал, что является ненадолго.

Снял у дверей галоши и мило улыбнулся.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, – довольно приветливо ответили мы.

Он взобрался на кафедру, ласково и внимательно оглядел сквозь очки класс и тихо сказал:

– Вы знаете, кто я?

– Догадываемся, – ответили мы.

В нашем классе давно уже не было преподавателей анатомии, биологии и русского языка, и вот мы наперебой стали высказывать свои предположения:

– Анатомик!

– Биолог!

– Русский!

– Я – графолог, – сказал человек.

Этого мы не ожидали.

– Это что же такое – «графолог»? – спросил Воробей.

– А вот что, – сказал человек, – я по почерку, по начертанию букв и прочих графических знаков определяю характер человека и его склонности.

– Здорово! – закричал Мамочка.

– А шпаги глотать вы умеете? – спросил Японец.

– Нет, не умею, – ответил человек. – Я – графолог. По почерку я узнаю людей злых и мягких. Я угадываю тех, кто склонен к путешествиям, и тех, кто не любит излишних движений и пертурбаций.

Мы радостно ржали.

– Фокусник! – заливался Янкель. – Ей-богу, фокусник!

– Хиромант! Гадалка! – визжал Японец.

Человек, все так же улыбаясь, порылся в карманах пальто и вытащил оттуда какой-то конверт.

Мы замерли.

– Вот, – сказал он, вытряхивая из конверта на кафедру кучу квадратных билетиков. – Я дам каждому из вас по такому билетику и попрошу написать какую-нибудь фразу. Кто что пожелает. Содержание и смысл не имеют значения.

– Послушайте, – сказал Японец. – Зачем все это?

– Ага, – улыбнулся графолог, – вы любознательны, молодой человек, это похвально. Прежде чем приступить к воспитательской работе, я должен изучить аудиторию. Моя наука, графология, помогает мне в этом. Возьмите билетики, мальчики.

Мы кинулись на приступ кафедры и расхватали билетики нашарап. После этого быстро, как никогда, мы расселись по своим партам.

– Пишите, – сказал графолог.

– Что хочешь писать? – закричал Купец.

– Что угодно, – ответил графолог.

И мы постарались. В самом деле, что можно было ожидать от дефективных шкетов? Что, помуслив карандаши и поскоблив затылки, они напишут нежным, изящным почерком:

«Луна сияла в небесах»?

Или:

«Я люблю мою маму»?

Записки, поданные графологу, были сплошь непристойные. Вычурные ругательства не помещались на маленьких квадратиках. Специалисты по ругани делали переносы и дописывали слишком сложные предложения на оборотной стороне бумаги.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал графолог, собирая записки в груду. Вы слишком прилежны. Всё? – спросил он.

– Всё, – ответили мы.

Поправив очки, он начал читать. Уже на четвертой записке он так покраснел, что мы испугались. Так умеют краснеть только девочки и некоторые мальчики, которых часто дразнят и бьют. Взрослых людей мы не видели этаких.