Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Дело закручивалось. Он потер от удовольствия руки и опять уткнулся в бумаги. Материалы дела свидетельствовали, что в краже драгоценностей Бугримовой замешан некий певец-стажер Большого театра Борис Буряце. „Странная фамилия, вроде клички, — машинально отметил Андропов. — Зовут же его все Борис Цыган”. Из дела следовало, что он действительно цыган, стажирующийся в оперной группе театра.

Тридцатичетырехлетний Цыган жил в большой кооперативной квартире, которая, судя по имевшимся в деле описанию и фотографиям, походила на средних размеров музей. Стены ее были увешаны редкими иконами и дорогими картинами. За пристрастие к драгоценным камням ему дали еще кличку „Бриллиантов”. Он был сдержан, умен и хитер. Пить предпочитал шампанское.

Но самое интересное было не это. Имелись сведения, что он — любовник Галины Брежневой. Вот это уже была настоящая удача. Он опять, как всегда, когда был доволен, потянул одной рукой пальцы другой, ожидая хруста. Неплохое расследование провел Цвигун. Даже не ожидал от него такого. Как только он дальше себя поведет? Ведь допрашивать придется Брежневу!

А Цвигун ломал голову. С одной стороны, родственные связи и лояльность по отношению к Брежневу. С другой стороны, приказ шефа продолжать следствие. Он знает, что дни генсека сочтены и что Андропов метит на его место. Но ведь Брежнев еще жив. И кто знает, сколько еще врачи сумеют удерживать его на этом свете.

Черненко, когда ему стало известно о деле с бриллиантами, в отличие от Чурбанова сразу понял, какую опасность оно представляет.

Не составляло большого труда связать его с делом Медунова и с тем, что месяц назад произошло в Ленинграде. В его памяти еще свежо было то, что он увидел в доставленном ему декабрьском номере журнала ’’Аврора”.

Поначалу это выглядело совсем безобидным, но чем дальше читал Черненко, тем яснее сознавал, что опубликованный в журнале рассказ ’’Юбилейная речь” — ядовитая сатира на Брежнева.*

Автор рассказывал о некоем старом писателе, который ко всеобщему удивлению даже и не думает умирать, а все продолжает писать, хотя все думают, что его давно уже нет в живых.

В этом писателе легко угадывался Брежнев, наградивший сам себя Ленинской премией за свои литературные опыты. Под опубликованном в ’’Авроре” опусом стояло имя: ’’Виктор Голявкин”. Черненко, принявшему это имя за псевдоним, доложили, что в Ленинграде действительно есть такой автор, любящий писать всякие заумные вещички. В том, что читал Устиныч, ничего заумного не было. Все было ясно. Кому-то нужно было, чтобы подобная штука появилась как раз тогда, когда праздновали брежневское 75-летие. Сам редактор журнала на себя такую ответственность не возьмет. Романов? Может, это он в отместку за полученный им два года назад выговор за то, что на свадьбу дочери взял из специальных хранилищ Эрмитажа драгоценнейший фарфоровый сервиз. Одни говорили, что директор Эрмитажа согласился выдать знаменитый салатово-золотой арабесковый сервиз работы Рашета, некогда изготовленный для Екатерины Второй. Другие же утверждали, что видели на столах сине-золотой Юсуповский сервиз. Как бы то ни было, но после изрядных и обильных возлияний, когда гости не могли уже отличить салатового цвета от синего, они начали, как это и полагается по старинному обычаю на свадьбе, бить посуду.

К своему удивлению Романов увидел, как сидевший рядом один из высоких чинов КГБ, грохнув тарелкой о паркет, закричал: ”На счастье молодым!” Примеру его последовали остальные гости, и скоро паркет покрылся осколками драгоценного фарфора. Ленинградский наместник не обратил на это особого внимания. Однако возгласы ”На счастье!”, как показали последующие события, счастья Романову не принесли. То, что гости расколотили музейный сервиз, получило широкую огласку. Политбюро пришлось вынести Романову выговор.

Обращение с государственными ценностями, как со своим имуществом, для советских руководителей дело привычное. В двадцатых-тридца-тых года они бесцеременно распродавали сокровища Эрмитажа. Затем стали сбывать на Запад иконы и старинную утварь. А, отправляясь с визитом во Францию, Брежнев в качестве подарка тогдашнему французскому президенту Помпиду прихватил серебряный самовар, сделанный в виде петуха.

— А у нас их было всего два, — рассказывала мне со слезами на глазах музейная хранительница.