Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Но все же лед сдвинулся. Произошло ли это неожиданно или было действительным отражением убеждений Горбачева, но разгоревшиеся на конференции дебаты — это несомненно его заслуга. Он чувствовал себя уверенно, полностью войдя в роль главного действующего лица, отдаваясь ей с таким же видимым удовольствием, с каким, по воспоминаниям подруги его школьных лет, а ныне институтского профессора Юлии Карагодиной, отдавался исполнению ролей торгового гостя из посада Берендеева Мизгиря в весенней сказке Островского „Снегурочке” или князя Звездича в лермонтовском „Маскараде”. Говорят, что он серьезно подумывал о том, чтобы поступить в театральный институт. Тогда, выбираясь из угрюмой мазанки, в которой его семья ютилась в первые послевоенные годы, на светлую сцену, он переносился в выдуманный мир сказок, сверкающих эполетов и нарядных бальных платьев, мир, который его приучали ненавидеть, но который он любил, потому что он хоть на какое-то время позволял забыть об угрюмой серости окружающей жизни. „Молодой человек приятной наружности”, — как о нем говорили в то время, всегда старался быть на виду, и уже тогда выделялся своим стремлением руководить. Одноклассники, как вспоминает один из них, „слушали его и следовали за ним”. Живущим в Советском Союзе и приученным к различного калибра культам личности свойственно и без каких-либо указаний сверху, так сказать, по привычке и на всякий случай, наделять нынешнего руководителя всеми имеющимися в наличии положительными чертами, перенося в прошлое то, что они о нем знают сегодня. Поэтому к тому, что рассказывают сейчас о Горбачеве знавшие его в юности, надо подходить острожно. Но достигнутое им положение подтверждает, что амбициозность, уверенность в собственной правоте, жажда руководить — были свойственны ему уже в юности. Спустя десятилетия он мог с удовлетворением вспомнить о брошенной ему, тогда игравшему роль Звездича, реплике Арбенина: „Смотрел с волнением немым, как колесо вертелось счастья: Один был вознесен, другой раздавлен им!”

Его свободная, раскованная манера ведения заседаний как бы передалась делегатам, и они, по-видимому, впервые в жизни проявили некоторую свободу в высказывании своих мыслей. Пожалуй, наибольшее внимание привлекла полемика между Ельциным и Лигачевым. Их спор был не только выражением личной неприязни одного к другому, но и отражением двух взглядов на перестройку. Ельцин считал, что дело обстоит из рук вон плохо, он указал на то, что коррупция и разложение партийных чиновников значительно шире, чем предполагается, что его московский опыт убедил его в том, что партийная мафия „действительно существует”. Повторив сказанное им на том пленуме ЦК, который вывел его из кандидатов в члены Политбюро, он вновь призвал к устранению всех привилегий, которыми пользовалась номенклатура. У Лигачева этот призыв симпатии не нашел. Грубо, фамильярно по имени обращаясь к своему противнику как к провинившемуся мальчишке, он полностью отверг точку зрения Ельцина на результаты перестройки.

— Если его утверждения правильны, — резонно заключил Лигачев, — тогда „все сказанное в докладе” Горбачева и делегатами по этому поводу „не более как фантазия”.

Доказывая, что все разговоры о расхождениях внутри руководства всего лишь выдумки западной прессы, бывший идеолог опять стремился представить Политбюро как некий монолит, забывая, что сам

факт выступления Ельцина, еще недавно входившего в состав руководства, опровергает его. В качестве подтверждения единства взглядов Политбюро он вспомнил о том, как проходили выборы генсека в марте 1985 года, и что без голосов В. Чебрикова, М. Соломенцева, А. Громыко кто-нибудь другой мог бы быть избран на этот пост.

Вспоминая об этом, Лигачев не только открывал делегатам тайну совсем не „единодушного”, как тогда сообщалось, избрания Горбачева, но и напоминал генсеку, кому он обязан своим избранием, — многолетним партийным бюрократам.

Генсек счел себя обязанным сделать реверанс в их сторону. В своей речи он осудил Ельцина, тем самым приняв сторону Лигачева. Но то, что он говорил, позволяло предположить, что ошибка Ельцина состояла не столько в том, что тот сказал, а в том, что он неудачно выбрал время для своего приведшего к удалению его из руководства выступления, переоценив происшедшие к тому времени в партии изменения, понадеявшись на то, что партия готова к принятию его откровенных замечаний. Она оказалась неготовой к их принятию и теперь. Одобрения большинства ельцинские откровения не вызвали. Его мнение о том, что не следует совмещать пост генерального секретаря и вновь создаваемый пост председателя Верховного Совета, поддержки не получило.

Таким образом, важнейшим политическим результатом партконференции явилось санкционирование ею возможности сосредоточения, правда, пока еще в туманном будущем, диктаторских полномочий в руках Горбачева. Утешением могло служить его заявление о том, что он твердо стоит на позиции неприменения старых, сиречь сталинских методов руководства.

Через девять месяцев события в Тбилиси внесут поправку в его заявление.