Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Если Горбачев при этом разговоре не присутствовал, то он мог быть свидетелем чего-то подобного в этом роде. После практики он возвращался к себе на Стромынку. Из дому присылались продукты. Ставрополье в то время еще не впало в такую бедность, как в годы, когда Горбачев руководил сельским хозяйством страны. Присылали из дому сало, пироги, колбасы, ветчину. В общем, было чем закусить. После выпивки товарищи по комнате расходились, оставляя ее тому, чья была очередь, и тот мог час-другой пробыть со своей подругой наедине. Несмотря на то, что в начале 1954 года Михаил и Раиса стали мужем и женой, отдельной комнаты им не выделили, и их семейная жизнь строилась по расписанию. Интересно бы узнать, что думали молодожены о такой жизни, о политической системе, не способной обеспечить их такими удобствами, как собственная комната с собственной постелью? Что они думали о режиме, заставляющем подчинять ему даже интимные чувства?

„Я бы с ума сошел, если бы пришлось жить в коммуне. Этого я никак не могу. Чернышевский правильно заметил: у каждого есть уголок жизни, куда никто никогда не должен залезать, и каждый должен иметь „особую комнату” только для себя одного”.

Так, однажды в Женеве, признался Валентинову Ленин. Но именно всего этого были лишены люди в созданном им государстве. Впрочем, он отличался тем, что никогда сам не принимал то, что предписывал другим.

Гуляя по нарядным, сверкающим огнями московским улицам, они должны были ощущать себя чужаками, до которых нет никакого дела спешащим домой москвичам. В такой момент Горбачев мог бы воскликнуть, подобно бальзаковскому Растиньяку, сжав угрожающе кулак: „Ну, погоди, блестящая столица, я тебя завоюю!” Она еще не знает, что рядом уже тот человек, который поможет ему в этом.

Возможно, что прогулки приводили его на бульвар у Старой площади, который венчает памятник героям Плевны. В большом сером здании ЦК, чьи окна выходят на бульвар, в то время уже занял важный пост его будущий покровитель.

А его будущий соперник и преемник возглавляет отдел пропаганды и агитации в крохотной, склеенной из отобранных у Румынии земель, республике. Но зато здесь обилие вина, темпераментных полногрудых, темнокудрых женщин и солнца. К работе это все не располагает. Да и какая работа у зав. агитпропом? Она вся сводится к повторению лозунгов, спущенных сверху, цитированию передовиц, а главное, к безмерному восхвалению „самого мудрого из людей”. Потом этому дадут название „культ личности”. Жрецом этого „культа” Черненко стал еще в Сибири, продолжал служить ему и в Пензе, и вот теперь в Молдавии. В этом он поднаторел. Если его предшественник — образец партийного жандарма, то Черненко — образец партийного лакея. Пока он еще сидит на запятках, жандарм оказался уже в виду Кремля.

Молодой человек с холодным равнодушным взглядом за стеклами очков как нельзя лучше подходил для роли инспектора. В них всех было что-то иезуитское, но, по крайней мере, внешне ни в ком это так не проявлялось, как в нем. Да и сама их работа тоже носила иезуитско-инквизитор-ский характер. Каждый из них должен был уметь быть подобострастным с теми, кто сегодня еще у власти^ превратиться в безжалостного палача по отношению к ним завтра, как только они этой власти лишатся. Как истые иезуиты,они носят маску ханжей и лицемеров, борцов за правду и моралистов. В их руках будущее страны. С их помощью стареющий диктатор надеется избавиться от тех, кто слишком долго задержался в его ближайшем окружении, кто слишком много о нем знает, а главное, помнит то время, когда он не был еще ’’самым мудрым, самым гениальным”. Исподволь он наносит первый удар: разбивает ’’Политбюро” на ’’пятерки” и ’’семерки”. Перестав существовать как единое целое, оно теряет силу. Теперь она практически в руках оргбюро, к которому переходит право назначения на все партийные должности. Вместе с группой сталинских инспекторов оно фактически руководит партией. Андропов теперь в числе тех немногих, от которых зависит жизнь и судьба очень многих.

ГОТОВИТСЯ НОВАЯ ЕЖОВЩИНА

Всесильному диктатору оставалось жить меньше трех лет. Но сам он верит в собственное бессмертие или пытается в этом убедить других. Когда грузинский поэт в написанной в его честь оде пожелал ему жить до ста лет, недовольный Сталин буркнул: „Зачем же такие ограничения?” Поэту пришлось переделать оду и теперь она звучала так: „На радость нам, на страх врагам — живи, отец, всегда”.

Настольной книгой ’’самого мудрого” в эти годы становится работа академика Александра Богомольца ’’Продление жизни”. Он верит, что или наука, или, на худой конец, чудо отвратят от него неизбежное. Ведь не может же жизнь его, всемогущего, прийти к концу, как жизнь всех остальных, этих ничтожных ’’винтиков”. Кто знает, быть может, бывший семинарист даже вспоминал, казалось бы, навсегда забытые молитвы и обращался с ними к Богу?

Большим ударом была для него ранняя смерть обещавшего продление жизни академика. Это был обман, и он впал в меланхолию. Думы о собственном конце не оставляют его.