Последние километры(Роман)

Невестка пошла через сени, на другую половину, где на широких деревянных полатях под шерстяным одеялом спали четверо удивительно похожих друг на друга девочек. Глядя на них, бывшая Нюська Звонарева, а теперь Анна Лихобаб, видела свое собственное лицо в разные периоды детства: три года, пять, семь и десять. Трое младшеньких — Зина, Ира и Люда — были от мужа, а десятилетняя Татьянка от геолога Коли Наседкина — певца, гармониста, балагура, заманившего юную Нюську с собой. Он был единственный, кого она по-настоящему любила, и, наверно, он любил ее тоже, но жениться не мог, ибо уже, как впоследствии выяснилось, имел двух жен — в Чите и в Иркутске. Вот почему Нюська Звонарева возвратилась в Верхние Ростоки с разбитым сердцем и младенцем на руках. Но недолго сокрушалась девка. Вскружила голову охочему до танцев, низкорослому Леньке Лихобабу, который не только официально зарегистрировал с ней брак в сельсовете, но и удочерил Татьянку. Это событие не вызвало удивления. Честный, прямодушный, Ленька не отличался красотой, не был большим мастаком и в хозяйстве, — возьмет, бывало, ружье, уйдет подальше в лес и там, вместо того чтобы охотиться, слушает пение птиц. Изредка лишь подстрелит какого-нибудь обленившегося зайца. А Нюся взяла-таки всем: и заманчивым, как пшеничная сдоба, телом, и лицом, и ловкими в работе руками, и едким, остроумным словом.

По состоянию здоровья и по многодетности Лихобаб мог бы получить отсрочку, но он, вишь, взбунтовался. Вспомнил героического отца, партизана-волочаевца, и добился своего — был ныне там, среди героев…

Долго бредет ленивый зимний рассвет от Алтая к Висле. И все же, пока разведчики доползли к зарослям, они инстинктивно почувствовали, что вот-вот начнет рассветать. В последний раз остановились, чтобы перевести дыхание. Непейвода взглянул на левое запястье, где тускло сверкнул зеленоватым фосфором циферблат.

— Поздновато.

— Цыц! Слышишь?

Затаив дыхание, стали прислушиваться к темноте. Тот скрип, который до сих пор так раздражал их, теперь, кажется, становится их союзником. Отчетливо слышны шаги немецкого часового: скрип-скрип, скрип-скрип, тишина. Скрип-скрип, скрип-скрип, тишина… Один? Да. Приближается? Очень похоже. Скрип-скрип, скрип-скрип… Вот он — желанный шанс. Не прозевать бы!

Еще минута… Еще миг…

А Земля мчится по своей эллиптической орбите навстречу дню. Небо еще сохраняет цвет глубокой ночи, но восточный горизонт уже опоясался узенькой полоской, которая постепенно расширяется, растет. Тучи развеялись, луна, к счастью, зашла. Звезды холодные, неприветливые.

— Слушай, трам тарарам…

— Помолчи наконец!

Скрип-скрип… Скрип-скрип… Скрип-скрип…

Морозы в Очеретовке были слабыми и непродолжительными, но все же в январе Ингулец замерз. Лед был тонкий и малонадежный, однако воду святили в проруби, сбив для надежности возле берега деревянный помост. С этого помоста отец Борис размашистым крестом благословил мнимую Иордань, отсюда же и окроплял немногочисленных мирян священной водой.

Людей на крещение собралось немного. После бегства старосты Порфирия Ступы и нескольких полицаев паства отца Бориса почти целиком состояла из женщин. Среди них выделялась высокая, широкоплечая, пропахшая стеариновыми свечами и ладаном, сама похожая на негнущуюся восковую свечу, Матрена Илларионовна Непейвода, которая, родив трех сыновей, рано овдовела: ее мужа застрелил сосед-подкулачник. Двое старших сыновей перед самой войной женились: по одному плачет вдова и двое сирот, а по другому — бездетная жена. За третьего, самого младшего, Гришу, ревностно молится она, неутешная мать. И верит. Непоколебимо верит, что бог поможет ей.

Ефрейтор четвертой роты 208-го альпийского полка дивизии СС «Бавария» Бертольд Мюллер осознает, что нарушил устав боевого охранения, но ничего поделать с собой не может. Во всем повинна эта немилосердная, сатанинская холодная ночь. Еще неделю назад они были в Южной Италии. Еще неделю назад над ними шелестели вечнозеленые пальмы. Еще неделю назад он цедил из бочонка ароматное молодое кьянти и под теплой периной прижимал горячее тело визгливой, но уступчивой хозяйской прислуги Анджелины. Еще неделю назад даже в тоненькой шинели и сапогах из эрзац-кожи он чувствовал себя совсем хорошо. Еще неделю назад!..

А сейчас… Черт бы его побрал! Лежать притаившись! На этой промерзшей, забытой богом земле! Да он давно бы уже превратился в сосульку. В бездыханную ледяную глыбу. В мертвеца! Вот что было бы из него, если бы он действовал по уставу.

Нет, он будет двигаться, покуда жив. И выживет. Во что бы то ни стало выживет. Для этого у него есть фляга, в которой на донышке булькает не разбавленный шнапс, а крепкий ямайский ром. Подогретый огненным напитком, ефрейтор подпрыгивает и будет прыгать до самого утра, потому что движение, как и ром, согревает кровь. Проклятая ночь! Собачья жизнь! Жалкая судьба!