Последние километры

— Очень просто: в медсанвзвод ночью не доберусь, отстала в пути, ехать с зажженными фарами опасно, «рама» засечет, а без света — заночуешь в канаве. Очень рада, что и вы не легли спать.

— Я по другим причинам. В любую минуту может вызвать комбриг, поэтому приходится на старости лет…

— Где еще та старость!

— Приближается. Как не верти, а уже полсотни с гаком. Не то, что некоторым…

— И «некоторым» тоже уже немало… — Не спрашивая разрешения, достала пачку папирос. — Угощайтесь.

— Спасибо.

Взял несгибающимися пальцами папиросу, не спеша закурил. Знакомый запах табака смешался с едким чадом камина, привычно щекотал ноздри.

Аглая Дмитриевна курила, выпуская с бледных, некрашеных губ аккуратные кольца легкого сизого дыма. Смотрела на эти кольца задумчивыми, узкими, как на старинных византийских иконах, глазами, словно забыла, где она, зачем пришла сюда. Очутившись в кресле, женщина вдруг почувствовала непреоборимую усталость. Сколько уже дней бригада то отдыхала, то перебазировалась. Только врачу и ее коллегам не выпадало отдыха ни днем ни ночью: раненых не вылечишь за день-два и даже не подготовишь к эвакуации. Разные ведь бывают раны: одна требует немедленного хирургического вмешательства, другая — терапевтических средств, третья — повторной операции, четвертая — обыкновеннейшего покоя, пятая…

Барвинская утеряла нить мыслей и, наверное, на какой-то миг задремала. Когда же открыла глаза, не могла вспомнить, о чем шла речь, бросила лишь:

— Медикаменты!

Это слово для подполковника Майстренко прозвучало как сигнал бедствия. Он ломал себе голову, как подтянуть медицинскую службу поближе к местам боев, как приспособить ее к требованиям стремительного, многодневного наступления, а вот порошки и микстуры…

— Сколько же вам нужно этого добра?

— Горы. Океан.

За облачком дыма ее узкие византийские глаза, казалось, заслонили собой все лицо, оно словно бы исчезло, растворилось в тусклом свете комнаты, остались только эти узкие, древние, мудрые, требовательные глаза.

Что-то тревожное, волнующее шевельнулось в сердце Семена Семеновича. Оно не имело никакого отношения ни к медикаментам, ни к интендантской службе вообще. Возможно, от их разговора — о старости, о годах. Сколько же Аглае Дмитриевне лет? Тридцать? Вероятно, около того. В боях за Львов погиб ее муж, летчик, и тогда говорили, что у Барвинской остался в Харькове восьмилетний сын. Где-то у чужих людей. Нелегко ей, бедняге, ох нелегко!

Майстренко хочется сделать врачу услугу, он находит среди бумаг ее заявку, датированную позавчерашним числом, и размашисто пишет на ней резолюцию: удовлетворить!

— Сделаем, Аглая Дмитриевна, непременно сделаем.

Он пытается заглянуть в ее дивные глаза, надеясь заметить в них признак удовлетворения, а может быть, благодарности, но глаз уже нет. Они спрятались под тяжелыми веками. Аглая Дмитриевна спит спокойным, глубоким сном. Маленькая, беззащитная и… привлекательная. Семен Семенович растерянно смотрит на Барвинскую. Что же делать?

Невольно взглянул на окна комбрига. Свет в них еще горел. Ну и пусть горит, но он свой рабочий день уже закончил.

Потихоньку затянул ремень, застегнул воротник, накинул шинель. Переночует сегодня у инженер-майора Никольского, тот, наверное, на передовой.

— Спокойной ночи, милая, усталая женщина!

Погасил свет и вышел.

Майор Тищенко только что закончил допрос контрольного пленного. Ефрейтор дивизии СС «Бавария» Бертольд-Гюнтер Мюллер рассказал о передислокации дивизии. Следовательно, нанеся удар англо-американским войскам и остановив их продвижение в Арденнах, Гитлер лихорадочно перебрасывает самые боеспособные части с других фронтов на Восток.

Майор снял трубку полевого телефона и услышал четкое:

— Сержант Мартынова слушает!

Маленький бригадный узел связи не спал.

Комбриг тоже ответил без задержки. Выслушав информацию, приказал передать ее дальше, наверх. А утром прийти с уточненными данными, нанесенными на карту.

Толстым синим карандашом Тищенко отмечает на карте-двухверстке подразделение дивизии «Бавария», конфигурацию линии обороны, огневые точки. Ефрейтор Мюллер ничем не отличается от многих других, кого пришлось допрашивать майору Тищенко. Сначала упирался, божился, что ничего не знает, а потом пошло как по маслу. Плакал, уверял, что его отец не верил в бога, а мать чуть ли не коммунистка: отдала дочь замуж за приказчика. Но в крах всех нацистских иллюзий еще, видно, не верит. Придется отправить эсэсовца во фронтовой разведотдел, возможно, там он скажет что-то более существенное.

Давило под грудью, голова гудела как с похмелья. Вышел из комнаты на свежий воздух.