Последние километры

Остановились у автострады. С каждой минутой здесь все усиливалось, все нарастало движение. Бронетранспортеры с саперами спешили на помощь танкистам, впереди множество рек и озер, труднопроходимая местность, минные поля. Туда же командование перебрасывало понтонные части. Мчались санитарные машины и мотоциклы офицеров связи. Грохотали резервные танковые роты, подразделения мотопехоты, цистерны с горючим. Привычные фронтовые будни.

— Вот и хорошо, Давид. Сейчас прибудет самолет… — Березовского беспокоило упорное молчание комбата. — Давид! — Барамия не отвечал.

Сашко Чубчик потрогал платочек. Он был мокрый и холодный.

Комбриг склонил голову.

— Не дождался, бедняга, ни Берлина, ни самолета…

Он хотел снова вызвать начальника штаба, чтобы тот не беспокоился, самолет уже не нужен, как вдруг Чубчик, забравшийся на башню, крикнул:

— Товарищ комбриг, смотрите!

— Самолет?

— Берлин!

Это было невероятно. В бинокле вырисовывались какие-то фантастические стены, крыши, башни, а над всем этим — столбы огня и дыма.

Смотрели долго, до боли в глазах. Верилось и не верилось, что это Берлин, что вскоре всему конец. Однако нужно рыть могилу. Еще одну могилу на пути великою похода…

Тем временем Кардинал, не расстававшийся с карандашом и альбомом, уже рисовал. За рекой гремел бой, по автостраде мчались машины, а молодой художник был занят своим: он создавал картину «Танкист на смертном одре…»

«Когда закончится война, — думал он, — я буду рисовать тишину. Осточертел мне этот вечный грохот и шум. А тишину можно нарисовать! Неподвижные тополя среди безбрежных полей, цветущий сад, встреча восхода солнца ошеломленным малышом…»

Танкисты быстро вырыли яму. За годы войны каждый из них, — роя щели, траншеи, могилы, — перекопал немало… Комбриг вынул из кармана погибшего партбилет, медальон с домашним адресом и фотографию тонкобровой девушки.

Когда тело Барамия снимали с брони, низко над автострадой показался небольшой моноплан. Это был не санитарный С-5, а обыкновенный «кукурузник» У-2, а на нем летчица и пассажир в танкистском шлеме. Самолет приземлился на озимом поле, в пассажире все сразу же узнали прославленного комбата Бакулина. Он шел навстречу им осунувшийся и словно бы помолодевший, лицо его было испещрено багровыми полосками шрамов, руки еще забинтованы.

Летчица Инна Потурмак доложила комбригу, что санитарная авиация вся в разгоне, поэтому ей приказано было прибыть в его распоряжение. По дороге из штаба армии напросился этот бесплатный пассажир.

Березовский, ни о чем не спрашивая, обнял Бакулина.

— Ну, как вы тут? — опомнившись от первого возбуждения, спросил прибывший.

— Да вот, воюем, — ответил нисколько не удивленный его появлением комбриг.

— Как мои ребята?

— Не подкачали.

— Кто над ними?

— Полундин.

— Ясно.

Комбриг не стал хвалить Полундина, в глазах Бакулина и без того сверкнул ревнивый огонек. Без лишних слов, по-деловому предложил:

— Принимай батальон Барамия. А там видно будет.

— Служу Советскому Союзу!

Посмотрел на желтое, искаженное смертью лицо боевого друга.

— Прости, Давид. Война…

Инна Потурмак подала комбригу пакет:

— Из штаба армии.

Березовский разорвал конверт, пробежал глазами документ, передал Бакулину. Выдержка из Указа: гвардии капитану Барамия присвоено звание Героя.

— Вот что, — сказал Иван Гаврилович летчице. — Не будем мы его закапывать вот так, наспех. Вези в штаб армии. Пускай похоронят как надлежит — со всеми воинскими почестями. И… — минутку подумав, добавил: — Покажи ему Берлин. С высоты.

Березовский говорил о мертвом, как о живом. Вспомнил в этот миг. Мефодиева, Коваленко, других своих побратимов…

Когда Барамия посадили в самолет и крепко привязали к сиденью, летчица, прежде чем запустить пропеллер, подозвала Сашко Чубчика и что-то зашептала ему. Потом сунула в руку солдатское письмо-треугольник. Комбат уловил конец ее фразы: «Только передай, непременно передай, лично!» И только после этого побежала выполнять необычный приказ командира бригады.

Березовский вопросительно взглянул на ординарца.

— Капитану Осика, — сказал Чубчик.

Жизнь и смерть шли рядом.

Тельтов-канал.

О нем столько передумано, переговорено за эти продымленные дни и ночи! Вот он — перед глазами. И восторг, и разочарование. Ничего особенного: обыкновеннейший грязноватый канал. Закованный в бетон, он волнистой линией окаймляет южную границу Большого Берлина между железнодорожными магистралями на Магдебург и Лейпциг.

Местечко Тельтов сейчас представляло собой сплошную пустыню раздробленных камней, битого кирпича, смятой арматуры, обгоревших «тигров», «пантер», «фердинандов», «блиц-опелей». Кладбище человеческого труда и надежд, изрытое траншеями, издолбленное воронками… Хорошо поработали в эти дни наша дальнобойная артиллерия, бомбардировщики, штурмовики, «катюши».

Но в этом мертвом хаосе все еще теплится жизнь. Теплится лишь для того, чтобы убивать или быть самому убитым.