Последние назидания

Мы уходили далеко, кружили, спускались в распадки, взбирались на косогоры, выходили на яркие поляны, потом опять погружались в тень и все же брали те боровики, перед мощной красотой которых было уж никак не устоять. После полудня мы делали привал, ели свои бутерброды с чаем, а потом опять шли неутомимо. Во время этих дальних прогулок мы никогда ни о чем не говорили, обмениваясь лишь самыми необходимыми репликами: видимо, отцу, и в быту человеку неразговорчивому, нужна была прежде иного именно тишина. По его лицу, даже по движениям плеч, было видно, что он сосредоточен. Быть может, в его крупной голове, под шапкой перепутанных дремучих волос, беспрестанно кипела математическая каша, выскакивали формулы и образовывались неравенства. Но скорее он все-таки отдыхал, а этот вид сосредоточенного думанья был просто привычным выражением его лица, если только лицо это не озарялось несколько туманной рассеянной улыбкой, которая кружила головы женщинам. Впрочем, те, кто склонен к размышлениям, знают, что на самом деле одно другому не мешает: можно одновременно и думать, и отдыхать.

Поворачивал назад, к дому, отец не без усилия. Я чувствовал, что он так бы и шлялся по лесам, и это заставляло волноваться. Потому что если у него не было в деревне важных дел, то у меня-то были – и самые неотложные. Я должен был, вернувшись, переобуть кеды, нацепив парадные сандалии, напялить чистую рубашечку и, дожевывая на ходу, бежать к пруду, под дуб, к патефону. Я принимался ныть, обманывая отца, что устал и проголодался, он же, видя меня насквозь и отлично понимая мои настоящие мотивы, поддразнивал меня, норовил дать кругаля, тихо надо мной потешаясь. Однако у меня был его характер, я, как и он, был вспыльчив и нетерпелив, а потому вопил, что если так, то пойду сам, отец ухмылялся и сдавался. Мы возвращались, причем я от нетерпения шел впереди в пяти шагах от отца, припрыгивая, то и дело озираясь с негодованием, мол, нельзя ли побыстрее. Но отец шагал ровным шагом, тихо улыбаясь.

Как-то само собой получалось, что за день мы набирали по две больших корзины отборных белых, и мать стонала зачем столько, куда вы все это несете и несете, и ее можно было понять – обрабатывать нашу добычу предстояло именно ей. Потому что у бабушки после второго инсульта почти бездействовала левая рука, сестрица была еще мала и принимала такое серьезное дело, как обработка грибов, за игру, отец считал свое дело сделанным, я же спешил под дуб.

И недаром спешил: мое дело продвигалось.

Наташка была ласкова со мною, приглашала на белый танец, который сама же и объявляла, мы топтались в обнимку, давя желуди, считалось

– мы танцуем танго. Это было время перед приходом твиста, во всяком случае, в сельской местности. Твист, как танец масс, на пространствах социалистической родины появился двумя годами позже, и молодежью оказалась решительно отринута летка-енка, внедряемая по домам отдыха массовиками-затейниками. Впрочем, нам с Наташкой никакой раздельный твист был не нужен, иначе мы не смогли бы обниматься в танце и тереться бедрами до изнеможения. Она была чуть выше меня, я вытянулся только следующим летом, очень плотная и жаркая, но гибкая, и отчего-то мы поначалу не целовались – из моей робости, наверное, и по неумению…

Так бы и текло это дивное неспешное лето, если бы не страшное происшествие, случившееся именно на берегу пруда. Однажды на эту импровизированную танцплощадку пришли парни из соседнего села.

Причем были они отчего-то крупнее и наглее наших деревенских парней.

Я видел их лица – это были лица безжалостных захватчиков, не имеющих, впрочем, отчетливых целей. Это были лица скучающих людей, которые во что бы то ни стало решили развлечься. Девки их не интересовали – так, задрать походя подол. Их интересовала хорошая драка. Для нее на свежем воздухе погожим летним вечером повода искать не нужно. Очень скоро пришлые сцепились с нашими, причем по всему было видно, что соперники давно знакомы, притерты в стычках, как две давно конкурирующие команды. Это была бы драка как драка,

до первой кровянки, если бы вопреки всем правилам один из чужаков в азарте не вынул нож. Потом, когда он пырнул этим ножом светленького и мирного нашего паренька, выяснилось, что этот тип недавно вернулся после отсидки и в лагере, видно, позабыл о традиционном деревенском вегетарианстве. Парень, под визг девок, обливаясь кровью, упал на берегу пруда. Драка мигом иссякла, чужаки исчезли, а Наташка, тоже визжа, потому что не визжать было не принято, прикрыла меня собой, прижимая обеими руками, вцепившись в мои бедра, к своей спине. Тогда я понял, что она меня любит.