«Последние новости». 1936–1940

Но чем дальше уходит человек от природы, тем сильнее страдает. Коммунизм – не только раздел богатства, но и раздел страданий. Страданий всегда больше, чем радостей, это биологический закон, ничего не поделаешь, прогресс бессилен! И чем дальше, тем их будет все больше, больше!.. (Селин, как медик, ссылается на зависимость нервной системы от близости к природе. – Г. А.) «Да здравствуют, значит, басни! Да здравствуют зрелища и выдумки. Гнусные заговоры! Апокалиптические процессы! Надо какой бы то ни было ценой скрыть истину: с новым человеком что-то не ладится».

Пролетарий охраняет свои завоевания. Он сам себя посадил в крепость, получше Петропавловской. В прежней Петропавловской можно было думать о чем угодно. Теперь нельзя. Пролетарий содержит на свой счет полицию, «самую многочисленную, самую подозрительную, самую кровожадную, самую садическую на всей планете». Но ему – Проловичу, – как иронически выражается Селин, – скучно. Очень скучно. Принадлежит ему только будущее. В настоящем – ничего. «Завтра бреют даром». А сегодня?

«Капитал! Капитал! Больше некого обвинять. Попю, ты одинок! Отчего же мерзости возобновляются? Отчего красавец-инженер получает 7000 рублей в месяц, а домашняя работница – 50? А больницы? Они ужасны. Они существуют на одну десятую нормального бюджета. Вся Россия живет на одну десятую нормального бюджета, за исключением Полиции, Пропаганды, Армии».

«Русские изворотливы, как никто. Есть только одно невозможное признание, одна пилюля, которую нельзя проглотить: человек – худшее из созданий… Хорошо было бы раз навсегда разделаться со льстецами. Настоящий опиум для народа – они».

Истинная революция была бы революцией Признанной, «великим очищением». В советской России все искажено, подслащено. Хозяева – новые. Все остальное – прежнее. Да и взгляните на них, этих новых хозяев, жирных, самодовольных, велеречивых… Революцию надо судить через двадцать лет. Придет ли когда-нибудь очищение Идеей?

Такова – «Mea culpa».

Конечно, книга много ценнее для характеристики ее автора, нежели для ознакомления с новой Россией. Если это верно было для Жида, то для Селина это вернее в десять раз. Но смелость и азарт, с которыми Селин бросается от одной темы к другой, настолько заразительны, что после чтения сознание надолго остается взволнованным… Автор, вероятно, ошибается, утверждая, что лишь лицемерие мешает высказыванию некоторых мыслей. Дело не в том, что «принято» и «не принято». Дело сложнее. Поскольку человек есть «общественное животное», он инстинктивно, по чувству самосохранения, отворачивается от безысходного пессимизма, да и то не всегда, принимая его лишь с глазу на глаз. Прямота Селина питается именно его анархизмом. К чести автора надо сказать, что анархизм этот не беспечен и ленив, как часто случается, а трагичен. Селин в глубокой своей сущности самый «идеалистический», самый требовательный из современных французских писателей, лишь потому маниакально-завороженный всяческой грязью, что она для него слишком нестерпима. Достаточно прочесть приложенный к «Mea culpa» рассказ о «мученике науки» докторе Земмельвейсе, чтобы убедиться, как дорог автору истинный героизм, истинное величие.

И понять, чем внушено его отчаяние.

Классовый враг (по поводу романа Ник. Вирта «Одиночество»)

В любом руководстве по литературе можно прочесть, что большинству писателей отрицательные типы удаются лучше положительных. Даже не только типы: все отрицательное выходит ярче, образнее, резче… Классическая ссылка на «Мертвые души», пожалуй, не совсем убедительна вследствие творческих особенностей Гоголя, слишком уж своеобразных и исключительных. Но и Тургенев, и Достоевский, и Гончаров – все подтверждают правило.

Иначе обстоит дело в советской словесности. Именно в области отрицания, в осуждении она слабеет и впадает в схематизм. Факт этот на первый взгляд кажется удивительным. Но мало-мальски вдумчивое отношение к нему убеждает, что тут обманчивая оригинальность – всего лишь результат ненормальности общего положения. Даже если бы мы насчет этой ненормальности не были осведомлены, о ней можно было бы догадаться, наблюдая распределение красок в большинстве советских романов.

Московские беллетристы вовсе не отличаются какими-либо чертами, до революции невиданными. Они, конечно, подчиняются вековечным законам творчества, и, конечно, им тоже легче было бы развернуться в изображении уродств и пороков. Но у них на глазах – шоры: они считают, что уродства и пороки составляют неотъемлемую принадлежность «классового врага», притом без всякой примеси, в чистейшем, даже сгущенном состоянии. Классовый враг не может, например, быть только труслив. Или только коварен. Или только озлоблен, в соединении с какими-либо свойствами похвальными или хотя бы нейтральными. Классовому врагу полагается быть исчадием ада.