«Последние новости». 1936–1940

На каком-то броненосце в обществе морских офицеров, Жид выразил опасение, не лучше ли во Франции осведомлены о том, что происходит в СССР, чем в СССР о том, что происходит во Франции? В ответ ему возразили, что осведомление „Правды“ — на безупречной высоте. Кто-то в „лирическом порыве“ добавил: „Для того чтобы рассказать обо всем, что совершается в СССР нового, великого и прекрасного, не хватило бы бумаги в целом мире!“

Гостиница в Сочи производит приятное впечатление. Сад очень красив. Пляж превосходен… Но отдыхающие немедленно потребовали, чтобы я сознался, что во Франции ничего подобного нет. Из чувства приличия я не сказал, что во Франции есть по этой части кое-что и лучше, много лучше!»

Действительно, читая эти строки, можно было бы предположить, что Жид «выдумывает», — если бы только не знать московских настроений! Но рассказ французского наблюдателя абсолютно правдоподобен для всякого, кто знаком хотя бы только с советской печатью: это именно то, что в ней особенно нестерпимо. Жид в конце книги делает осторожное и глубокое замечание, что революция — это испытание человека, испытание, которого тот не выдерживает. «L’homme decoit». Каждый, кому приходилось о революции, о ее судьбе, о ее особенностях думать, знал, вероятно, соблазн именно так объяснить ее крушение. К сожалению, только никто с точностью не скажет, какое объяснение — верно.

Советская заносчивость была Жиду, очевидно, особенно тяжела. Он долго, с большой обстоятельностью, с большим удивлением останавливается на ней. Кажется, оскорблен был ею не только «психолог», знающий цену скромности, но и француз, европеец, наследник и представитель сложнейшей, тончайшей культуры, значение которой он не согласен умалять даже ради тех или иных политических симпатий. «Комплекс превосходства» показался Жиду тем более странным, что рядом с этим его поразило прислужничество, угодливость ко «власть имущим», ко всякого рода «ответственным работникам».

В чем, собственно говоря, эти власть имущие — то есть партия, правительство, Сталин, — в чем они виноваты?

Есть черты, которые при желании можно отнести на счет «человека вообще», с добавлением, что этому человеку революция оказалась не по плечу. Но режим ответственен за слишком многое, — Жид не закрывает на это глаз.

«Каждое утро „Правда“ учит их тому, что надо знать, что надо думать, во что надо верить. Говоришь ли с одним русским, говоришь ли с толпой — результат одинаковый… Раз навсегда заранее установлено, что по любому предмету возможно лишь одно мнение!»

Непереводимый каламбур, выражающий для Жида духовную атмосферу новой России:

— Que Staline ait toujours raison, cela revient à dire: que Staline a raison de tout.

«Перед лицом такого оскудения, кто еще решится говорить о „культуре“?» Обратим внимание, что Жид ставит слово «культура» в кавычки, — явно вспоминая тот конгресс по защите культуры, на котором недавно сам выступал и где ни словом не обмолвился о противоречиях, теперь его терзающих. Обратим внимание и на патетическую фразу, которая тоже прозвучала бы на конгрессе резким диссонансом:

«По достоинству люди ценят лишь то, что потеряли… Только пребывание в СССР (или, разумеется, в Германии) помогает по достоинству оценить ту неоценимую свободу мысли, которой мы еще пользуемся во Франции и которой иногда злоупотребляем».

В числе примеров, иллюстрирующих наблюдение Жида, один особенно характерен. Начало испанской междоусобицы застало писателя в Сухуме. На каком-то официальном банкете спутник его Жеф Ласт предложил по-русски тост за испанский «красный фронт». В ответ смущение… и тост за Сталина! Жид поднял бокал за здоровье политических узников Германии. В ответ овация — и снова тост за Сталина! Отчего Испания встречает так мало сочувствия? — недоумевали французы. Разгадка оказалась проста: «в Сухуме еще не была получена „Правда“, в Сухуме еще никто не знал, как надлежит относиться к испанским событиям. Энтузиазм вспыхнул немедленно по прибытии почты».