«Последние новости». 1936–1940

Все это, пожалуй, заслуживало бы упоминания. Но все это не имеет отношения к основным качествам Агеева как писателя. К ним, к этим качествам и особенностям, мы подойдем много ближе, сказав, что его повесть пленяет постоянным сплетением двух линий — ангельской и звериной в вышеупомянутом бодлеровском значении — и глубокой мелодией, глубокой музыкой той печали, которой она проникнута. К нашей литературе в последнюю четверть века нередко предъявляли требования скорей религиозного, нежели чисто художественного рода, — и далеко не всегда она им… не то что отвечала, но хотя бы просто соответствовала. В частности с этим мерилом порой подходят к эмигрантской литературе старшей или молодой. Если условиться, что термин «религиозный» в творчестве вовсе не означает наличия диалогов на мистически-возвышенные темы или необходимости привести к концу романа героя и героиню в церковь, — как делает это, например, мнимо-религиозный, очень искусный, но холодный, рассудочный Мориак, — если согласиться, что религиозны то искусство и та литература, в которых запечатлена душа, как будто от рождения раненая, неутоленная, непримиренная, — надо признать, что в последние годы книга Агеева — одно из немногих явлений такого порядка. Ужасны подделки в этой области, — и никаким беллетристическим мастерством скрытой их фальши не затушевать. Агеев не отваживается на какие-нибудь хитрые, квази-глубокомысленные психологические построения. Он вообще мало выдумывает, мало сочиняет. Выводы, решения, возможные или даже необходимые комментарии к рассказанной им истории остаются как бы на полях книги — автор от себя ничего не говорит. Автор довольствуется тем, что, по замечанию К. Мансфильд, составляет самую сущность творчества, — вопросом: «так, значит, это и есть жизнь?». Но, читая «Роман с кокаином», не попытаться ответить на вопрос — нельзя. Нельзя этой книге и «внимать без волнения», как бы ни было очевидно отсутствие в ней литературного лоска. Скажу даже больше: многое, очень многое из того, что в нашей новой словесности мы порой называем блестящим, — в соседстве с ней тускнеет, вянет и просто кажется смешным.

Кто он — автор «Романа с кокаином»? Почти никто из наших здешних литераторов с ним не встречался, — два-три человека состоят с ним в переписке. Живет он в Константинополе, ни в одном из литературных центров никогда не бывал. Вот, так называемая, «провинция» усиленно негодует и жалуется, что на нее в Париже не обращают внимания, что здесь царит бессовестное литературное кумовство и господствует тот закон, который когда-то Гумилев, по советским уличным впечатлениям, называл «трамвайным»: последний уцепившийся на подножке отталкивает того, который хочет повиснуть за ним… Отчего же отрывки из романа Агеева, решительно никому неизвестного, решительно никем не поддержанного, были без малейшего колебания приняты и напечатаны в «Числах»? Отчего сейчас о его книге столько разговоров? Право, люди не так уж низки, и новому пришельцу, последнему «уцепившемуся», все рады, — если пришел он не с одним раздраженным самолюбием, а с истинным творческим даром. Да и не так уж мы сейчас богаты — и в эмиграции, и в России, — чтобы от даров отказываться.

«Современные записки», № 62. Часть литературная

Есть в писаниях Алданова особенность, которую читатель ценит, вероятно, выше всех художественных достоинств: необычайная «занимательность» каждой страницы. Ставлю слово «занимательность» в кавычки умышленно, подчеркивая, что слово в данном случае не совсем точно, не совсем традиционно передает мысль. Обычно ведь считается занимательным то, что полно внешнего движения, авантюрных неожиданностей в фабуле, кинематографических метаморфоз в положениях. Метерлинк когда-то не без основания заметил, что это «литература для дикарей», — и Алданов, разумеется, от нее далек. У него — другое. У него особый, редчайший дар: он как бы непрерывно заполняет пустоты в воспринимающем сознании, ни на минуту его не отпуская и притом нисколько не утомляя его.