Последние римляне

Как же так, он, который, казалось, должен быть ревностнейшим последователем учения Христа, постоянно расходился с Его повелениями? Как это могло случиться? Он этого не хотел, он искренне стремился заслужить на земле право войти в Небесное Царство и был убежден, что точно исполняет предписания своей веры. Он искренне любил Бога новых народов. Значит, его ненависть к язычникам, солдатская жестокость, презрение к черни, даже любовь к Фаусте должны считаться грехом, преступлением? Значит, он должен бросить свой меч, снять богатые одежды, признать в невольнике брата, переносить терпеливо обиды иноверцев, вырвать из своего сердца образ любимой женщины?

В душе Фабриция поднялась буря. Понятия солдата, унаследованные от предков инстинкты варвара, стремление молодости, опасения за участь христианства смешивались друг с другом и волновали его душу.

Фабриций, терзаемый сомнениями, которых он не умел ни разрешить, ни успокоить, ежедневно вечером приходил в Латеранскую базилику и устремлял свой взор на распятого Спасителя, в надежде, что с Креста на него снизойдет истина и возвратит равновесие его расшатанной душе.

Христос, распятый на Кресте, ясно отвечал на его немые вопросы, подтверждая заповеди любви и прощения, но молодая горячность Фабриция, не сломленная еще житейским горем, не понимала этой сладкой речи, проникнутой слезами. Он только чувствовал, что между правилами веры, к которым он хотел приспособиться, и его поступками не было ничего общего. Епископ Сириций говорил то же самое, а граф Валенс не одобрил его усердия.

В обширном здании было почти совершенно пусто. Только кое-где верные, прислонившись к колоннам, отдавали свою скорбь в руки Бога милосердия и любви.

Вечерняя темнота наполнила храм, смягчая резкую белизну нагих стен и колонн. Тишиной катакомб веяло в величайшем римском храме.

Фабриций, измученный своими размышлениями, приник головой к холодному мрамору.

Беспокойство, которое отнимало у него самообладание, начало приводить его в нетерпение. Его солдатский характер не выносил внутреннего разлада.

Снедаемыей невозможностью решить разнообразные противоречивые вопросы, он мысленно искал человека, который вывел бы его из этого лабиринта сомнений. Епископ Сириций осудил бы его нетерпение. Фабриций знал, что не найдет снисхождения у христианского первосвященника. Один Амвросий, не только муж святой, изучивший Священное Писание, но вместе с тем и великий устроитель Церкви, поймет и оправдает горячность воина. Он, укротивший императора, умеет быть решительным.

– Я тотчас же отправлюсь в Медиолан, – решил Фабриций. – Пусть Амвросий возвратит спокойствие моей душе.

Он поднялся с колен и вышел из церкви.

Перед своим домом, на Палатине, он нашел чужие носилки. Ликторы разговаривали с солдатами. Какой-то сановник приехал к нему в гости.

Он спросил привратника:

– Чьи это носилки?

– Префект Флавиан ждет твою знаменитость, – отвечал слуга.

Флавиан?.. Фабриций нахмурился. Префект претории никогда не искал его общества. Когда государственные дела заставляли его общаться с воеводой Италии, он делал это всегда через своих секретарей.

– Префект давно ждет меня? – спросил он.

– Он приехал час тому назад.

Уже час?.. Что-то более важное, чем обыкновенные государственные дела, привели Флавиана к христианину.

Фабриций нарочно разговаривал со слугой дольше, чем обыкновенно. Он хотел оправиться от неприятного предчувствия. Ни одно содрогание мускула не должно возбудить подозрения Флавиана.

Подавив в себе беспокойство, он вышел в приемную залу.

Флавиан, который с иронической улыбкой присматривался к рисункам, изображающим битву Давида и Голиафа, начал без обычного приветствия:

– Ты догадываешься, воевода, что только очень важное дело заставило меня переступить твой порог.

– Я в твоем распоряжении, префект, – ответил Фабриций. И он указал рукой на софу, но Флавиан не воспользовался его любезностью.

Стоя, он заговорил, устремив свой взор на лицо хозяина:

– Траур Рима не может быть чужд тебе, ты с неусыпной бдительностью врага следишь за каждым нашим шагом. Ты, наверно, знаешь, что несчастье, которое постигло Фаусту Авзонию, повергло в глубокую печаль всех поклонников народных богов.

Эти слова были так неожиданны для Фабриция, что разрушили его деланое спокойствие. Он почувствовал, что горячая кровь заливает его лицо, быстро подошел к двери и позвал слугу.

Долго отстегивал он меч, медленно снимал с шеи золотую цепь и отдал оружие и знаки отличия невольнику только тогда, когда совершенно пришел в себя.

Обернувшись к префекту, он отвечал:

– Охрана весталок не принадлежит к числу моих обязанностей.

И хотя он уже владел собой, голос его все-таки дрожал.

– Кай Юлий пишет мне из Виенны, – продолжал Флавиан, – что ты один только можешь назвать святотатственных похитителей весталки. Не знаю, на чем претор основывает свои соображения, но его догадки обыкновенно бывают верны.

Воевода напряг все усилие воли, чтобы выдержать испытующий взор префекта. Он пожал плечами и ответил: