Последние Романовы

В Париже Талейран сумел так подстроить дело, что Александр поселился у него в доме.

Личная встреча Александра с Людовиком XVIII, милостью союзников объявленным королем Франции, еще усилила его презрение к нему.

Вернувшиеся в обозе союзников эмигранты поспешили доказать всему миру, что они были более чем достойны той участи, которую готовила для них революция…

Через год, когда союзники собрались в Вене, они вновь готовы были перегрызться друг с другом, но внезапное бегство Наполеона с острова Эльба, который был предоставлен ему по настояниям Александра, предотвратило распрю.

На Венском конгрессе первым лицом, естественно, был русский император, но ворочал всем Меттерних. Воля Александра проявлялась и здесь во всей своей силе.

Михайловский-Данилевский, флигель-адъютант Александра, состоявший при нем в его свите в Вене, в своем дневнике за 1815 год отмечает:

«Император употреблял теперь генералов и дипломатов не как своих советников, но как исполнителей своей воли; они его боятся, как слуги своего господина».

Блистая на постоянных балах и празднествах, он сам был, в сущности, своим министром иностранных дел и твердо вел свою дипломатическую игру. Помощниками Александра были русские уполномоченные, между которыми русским был, впрочем, один только Разумовский, остальные были три немца (Нессельроде, Штакельберг и Анстет), корсиканец (Поццо-ди-Борго), грек (Каподистрия), неофициально поляк (Адам Чарторыжский).

Эти «русские» уполномоченные далеко не были единодушны и вели свои интриги. И Александр же находил время на общение с входившей тогда в моду религиозной проповедницей баронессой Крюденер.

Эта авантюристка на религиозной почве имела несомненное влияние на Александра, но не потому, что будто бы ей удалось подчинить себе его волю, а потому, что она своим мистицизмом, частью искренним, частью ловко рассчитанным, попала в тон новому настроению, которое овладело им под влиянием 1812 года…

ГЛАВА 10 Трагедия царизма

«Не нашим умом, а Божьим судом», — сказал Каратаев, этот удивительный мужик, у которого все выходило так кругло и так ладно спорилось».

Так, по догадке великого художника, воспринял события 1812 года типичный русский крестьянин. Так же воспринял эти события и русский царь.

В душе крестьянина, который, естественно, чувствует себя не субъектом творимой истории, а ее объектом, такое чувство вполне естественно. Но в душе монарха, в душе самодержавного властелина, который всем своим антуражем, всей психикой, и своей, и окружающих его, непрестанно утверждается в представлении, что он является творцом истории, что он отливает историю своего времени в задуманные им формы, такое чувство, если оно им властно овладело, неизбежно должно произвести в душе определенный перелом.

«Не нашим умом, а Божьим судом» — эта истина, которая в устах Каратаева так поразила барина Пьера Безухова, который ни на какую активную роль в творящейся истории и не претендовал, совершила крутой перелом в душе царя, который по положению казался видимым центром событий.

И дальше, в Европе, это чувство совершенного бессилия всех дипломатических ухищрений еще более утвердило Александра в ощущении какой-то высшей силы, направляющей дела людские и устрояющей судьбы царств и народов.

Но как проявляется вмешательство провидения в дела людские, в историю царств и народов? Очевидно, только через тех людей, которых провидение избрало для этого и дало им власть на земле. И Александр стал смотреть на себя, как на орудие Божьей воли, тем более, что это не только не противоречило той идее о самодержавной власти, которая так глубоко коренилась во всей наследственной психике Александра, но даже сливалась с этой идеей, давая ей высшую санкцию.

«Я вполне отдаюсь его предрешениям и он один всем руководит, так что я следую только его путями, ведущими к завершению общего блага», — так писал Александр в одном из писем своих князю Голицыну.

Голицын, этот светский молодой человек, весьма беспутного образа жизни, неожиданно для себя попавший тридцати лет от роду по воле Александра в обер-прокуроры Святейшего синода и затем, в качестве министра духовных дел, заправлявший всеми делами церкви, очень скоро не только втянулся в работу, но и, отдавшись ей всей душой, совершенно преобразился. Равнодушный в молодости к религии, он на своем новом посту глубоко проникся религиозным духом и религиозными интересами.

Как-то в начале 1812 года Голицын спросил Александра, читал ли он Библию. Александр, относившийся тогда к религии довольно формально, признался, что не читал.

Голицын поднес царю экземпляр Библии, советуя читать, начиная с Нового Завета.

Летом того же 1812 года Александр, отправляясь в Финляндию на свидание со шведским королем Бернадотом, стал во время долгих переездов в экипаже читать Священное Писание.