Последние Романовы

В цензовом земстве крестьяне, то есть огромное большинство населения, были везде в меньшинстве и, следовательно, в полной зависимости от дворянского большинства.

Кроме того, земству были предоставлены только местные хозяйственные функции, причем администрации, то есть дворянской бюрократии с губернатором во главе, были даны над земством обширные права. И земству приходилось затрачивать значительную часть своей энергии не на прямое дело устроения местной жизни, а на борьбу с притязаниями, произволом, а частью прямо и с непониманием и злонамеренностью администрации, или, попросту, с губернаторским самодержавием.

Губернаторы, часто люди чужие, выслужившиеся в петербургских канцеляриях или в воинских казармах и на плац-парадах, к которым также наследственное «влечение, род недуга» питал и «либеральный» Александр, либо получавшие губернаторские места «по тетушкиной протекции», — как водится, ничего не понимали ни в деле самоуправления, ни в делах хозяйственных, ни в местных особенностях.

Лучшими губернаторами были те, которые «вышивали по тюлю» и ничего другого не делали. Но таких «идеальных» губернаторов было немного. Большей частью губернаторы старались возмещать свое незнание и непонимание проявлением «твердой власти», тем более что прерогативами этой власти они были снабжены в преизбыточных размерах.

Собрание административных анекдотов губернаторского управления составило бы многотомное сочинение для юмористического времяпрепровождения.

Но результаты деятельности всех этих хлыщей, недорослей и бюрократов, полковников, наживавшихся на солдатских и лошадиных пайках и обиженных производством в генералы, отстранявшихся от непосредственного хозяйничанья, помпадуров, получивших воспитание в конюшнях и прошедших полный курс образования в танцклассах, были очень печальны для земского дела.

Щедрин, сам некогда бывший вице-губернатором, горько осмеивал эту комедию самоуправления, призванного к «лужению рукомойников» в больницах.

Впрочем, была одна реформа, разработка которой была почти всецело произведена не враждебными руками. И реформа эта была лучшим достижением первого периода царствования Александра II. Это была реформа судебная.

Вся колоссальная работа составления новых судебных уставов была проделана с необычайной скоростью, в одиннадцать месяцев. Это был какой-то светлый порыв, единый и цельный, озаренный удивительным воодушевлением. В некоторых отношениях эта реформа шла дальше своих европейских образцов, например, выборное начало мирового суда, что имелось до того только в Америке.

Эта творческая работа вышла такой добротной, такой цельной и слитной, что потребовались почти 40-летние усилия реакции, чтобы постепенно испакостить ее и низвести до общего уровня бюрократически-полицейского строя.

Старый дореформенный суд наш был до того гнусен, до того безобразен, что никакие частичные исправления были совершенно немыслимы. Об этом не было двух мнений. Оставалось только выкинуть за борт государственного корабля этот гнилой хлам и создать нечто новое. Тут крепостники ничего не могли поделать, прежде всего, по своему невежеству и некомпетентности. Притом тут уж не так непосредственно были задеты материальные классовые интересы, или, по крайней мере, задетость их не так ярко бросалась в глаза.

Одним словом, крепостники проглядели, царь, сентиментально увлекшийся словами о «суде правом, скором, милостивом и равным для всех», недоглядел, и в 1864–1866 годах совершилась самая крупная ошибка царствования Александра II.

Судебные уставы 1864 года совершенно не укладывались в рамки того полицейско-бюрократического строя, о сущности и основ которого Александр и не думал отказываться. Получилась какая-то наглядная несообразность, государственная дисгармония в системе царского самодержавия.

Александр вполне понял свою ошибку только через много лет, после оправдания судом присяжных Веры Засулич.

Первоначальная цельность судебной реформы тем более удивительна, что время ее разработки и введения относится к годам уже начинавшей обозначаться реакции после Польского восстания.

Поляки упорно не желали считать себя счастливыми даже под самодержавно-либеральным скипетром русского царя.

Былой блеск Речи Посполитой, эта золотая мечта панства, непрестанно тревожил польские сердца и туманил головы. Паны ждали от Александра, по крайней мере, восстановления отнятой у них Николаем конституции, но Александр, по-видимому, руководился известной французской поговоркой о самой красивой девушке… Не думая о конституции для России, он не считал возможным даровать конституцию Польше. Правда, в Финляндии какая-то двусмысленная конституция была, но там ее никто не отменял, хотя Николай и не собирал сейма, да Финляндия тогда ведь и не бунтовала.

Польские паны подняли восстание, но только тогда они обещали дать своим хлопам землю. Было поздно. Вышло по поговорке, которая панам, любителям охоты, должна была быть хорошо известна: на охоту ехать — собак кормить.