Последние Романовы

«Если б возможно было главных зачинщиков хорошенько посечь, а не предавать суду, гораздо было бы полезнее и проще».

Так смотрел Александр на дело и в других случаях. Даже с людьми, арестованными на Невском с бомбами в форме книг в руках, Александр предпочел расправиться келейно, без излишней гласности и без шума.

Покушение на Александра III (в котором, между прочим, участвовал А. Ульянов) не удалось. Но самая неудача должна была убедить царя в том, что революционный терроризм возрождается и что в той тишине, которую, казалось, удалось ему водворить в России, не все столь благополучно, как его уверяли придворные льстецы.

Россия вошла в какой-то глухой тупик и топталась на одном месте. Наступила почти такая же кладбищенская тишина, как при Николае I.

Царь прилепил всю мощь своего самодержавия к мертвому и вполне безнадежному делу сословного поместного дворянства. А страна уже пережила сословные разделения, все ярче обозначалась в ней борьба классов, все определеннее выступали политические вожделения выросшей буржуазии, самодержавие становилось все более резким анахронизмом, и что-то новое стало проявляться даже в психике Александра III. Правда, он соображал туго, и течение неизбежного исторического процесса оставалось для него неясным, но реакционный восторг первых лет его царствования уже остыл и слишком явно отразилась даже на командующих высотах необходимость какого-то поворота. Однако судьба избавила неповоротливого мыс-лию царя от тяжести «шапки Мономаха».

Быстро развившийся нефрит освободил Россию от этого тупого и ограниченного гиганта, свободно ломавшего подковы и гнувшего рукой серебряные рубли.

Всего тринадцать лет просидел Александр III на прародительском престоле в спокойном непонимании России, в блаженном неведении неизбежных исторических судеб давно изжившего себя самодержавия и царизма.

Почти все эти годы прожил Александр III узником в Гатчине, точно человек, «лишенный столицы», по русской полицейской терминологии.

«Возлюбленный и обожаемый» монарх не смел носа высунуть за пределы той крепости, в которой он заперся от «обожавшего» его народа. Выезды царя в столицу или в Крым обставлялись прямо скандальными предосторожностями, и возмущавшими, и смешившими всю Россию и всю Европу.

Задолго до проезда «гатчинского узника» по всему пути на тысячи верст расставлялись солдаты с ружьями, заряженными боевыми патронами. Солдаты эти должны были стоять спиной к железнодорожному пути, а лицом и заряженными ружьями — к стране. Железнодорожные стрелки наглухо забивались. Пассажирские поезда отводились заблаговременно на запасные пути, станционные помещения со всем их населением запирались, и с известного момента все управление пути переходило к военному начальству. Никто не знал, в каком поезде «следует» царь, вообще «царского» поезда не было, а было несколько поездов «чрезвычайной важности». Все они были замаскированы под царские, и никто не знал, какой настоящий.

Все это не помешало крушению в Борках, где, как предполагают, царь и получил травматическое повреждение, повлекшее за собою болезнь почек. Впрочем, болезнь эта развилась еще и оттого, что «хозяин России», владевший десятками грандиозных дворцов, пребывал узником в Гатчине, где жил в сырых комнатах.

Эти сырые комнаты, обострившие болезнь Александра III, сведшую его в могилу, очевидно, сродни тем клопам, которые водились в детских комнатах великого князя Александра и Николая Павловичей.

Русский двор поражал иностранцев своей необычайной, азиатской пышностью. Нигде в мире уже нельзя было видеть такой безумной роскоши приемов. Но подлинная культурность царизма вернее всего определяется этими клопами и сыростью.

Александр III увековечен был двумя памятниками. В Москве, на высоком берегу Москвы-реки, у храма Христа Спасителя, на роскошном пьедестале, сидела гигантская фигура царя со всеми атрибутами самодержавия: с короной на голове и со скипетром в руках. Из-под царской мантии выдвигалась нога в грубом солдатском сапоге. И не корона, не скипетр, а именно этот тяжелый бронзовый сапог придавал своеобразный символизм всей фигуре. Этим сапогом последний самодержец, казалось, придавил Россию тяжко и крепко, но ранняя неожиданная смерть не дала ему познать плоды этой политики полицейского сапога.

Московский памятник снесен революцией, но остался другой памятник — петербургский. Этот памятник и революция, по справедливости, пощадила, столь он выразителен в своей художественной убедительности.

Среди бесчисленных нелепостей и недоразумений царствования Николая II заметное место занимает и этот памятник, сооруженный любящим сыном обожаемому отцу.

По типичному недомыслию своему бездарнейший сын Александра III поручил сооружение памятника отцу даровитейшему художнику, князю Трубецкому.

Павел Трубецкой, выросший и воспитывавшийся в Италии, России не знал, русского языка не понимал и в жизни своей не прочел ни одной русской книги. И тем не менее он почувствовал и понял Александра III, его царствование и его эпоху так, как не понял бы из сотни книг.