Последние Романовы

Чуть колыхнулось болото стоячее,
Ты ни минуты не спал.
Лишь бы не стыло железо горячее,
Ты без оглядки ковал.
В чем погpешу и чего не доделаю,
Думал, — исправят потом.
Грубо ковал ты, но руку умелую
Видно доныне во всем.

Да, «исправят потом», — надеялся кузнец-гражданин, и едва ли предвидел, как «испортят потом».

А портить стали очень скоро.

Через 2 месяца после 19 февраля пришлось уйти и Милютину, и министру Ланскому, а министром внутренних дел Александр назначил Валуева, того самого, который был правой рукой крепостника Муравьева и по его заказу писал критику на проекты редакционных комиссий.

Проведение реформы, таким образом, сразу попало в руки ее врагов. Началось с увольнения тех губернаторов, которые искренно сочувствовали реформе (калужский — Арцимович, нижегородский — Н.Н. Муравьев), а затем Валуев принялся за мировых посредников первого призыва, причем и тут ему удалось сократить людей наиболее независимых и сочувствовавших реформе.

В то же время печати была запрещена критика Положения 19 февраля и способов его осуществления.

Ту же политику продолжал преемник Валуева, Тимашев, старавшийся лишить земские учреждения всякой самостоятельности и всецело подчинить их административному произволу. Впрочем, еще при самой разработке проекта земского положения первый председатель комиссии, Н.А. Милютин, должен был уступить свое место Валуеву.

Но и урезанное, цензовое и опекаемое земское самоуправление сейчас же стали урезывать и ограничивать еще дальше.

В 1866 году только стали вводить новые судебные уставы, причем открыли судебные учреждения пока /115/ только в Петербурге и Москве, а уже 8-го января того же 1866 года цензор Никитенко отмечает в своем дневнике:

«Говорят, что шепнуто, кому подобает, что здешнему суду было внушено, да не придерживается он очень строго закона в оправдании проступков по делам печати».

В том же 1866 году петербургский окружной суд оправдал редактора и сотрудника «Современника» Ю. Жуковского и А.Н. Пыпина, не найдя в инкриминируемой статье («Вопросы молодого поколения») состава преступления.

Валуев по этому поводу ходатайствовал перед царем о смещении с должности «несменяемого» председателя суда Мотовилова. Министру юстиции Замятину лишь с большим трудом удалось отстоять председателя, который в разборе дела и не мог принимать никакого участия, находясь в отпуску. Но в том же году Валуеву удалось провести через Государственный Совет закон, который лишил окружные суды права рассматривать литературные дела, передав это право судебным палатам.

В начале 1867 года Александр уволил и министра юстиции Замятина, и его товарища Стояновского, горячих поборников судебной реформы, а новый министр гр. Пален очень ловко покончил с несменяемостью судебных следователей. Он судебных следователей не назначал, а заменял их исправляющими должность судебного следователя. А этих, не пользовавшихся несменяемостью, можно было увольнять когда угодно и за что угодно и, следовательно, держать в полной зависимости.

Это все творилось в самом начале реформаторской деятельности Александра II, когда только появлялись первые зеленые ростки реформы, когда еще «были новы все впечатления бытия» реформенного. Творилось еще в те годы, которые считаются эпохой самого расцвета «либерализма» Александра II, еще до выстрела Каракозова, с которого будто бы только начались первые проявления реакции.

6 апреля 1865 года появился новый закон о печати. /116/

Закон этот должен был, согласно высочайшему повелению, «дать отечественной печати возможные облегчения и удобства», но еще прежде, чем новый цензурный устав вошел в силу, Валуев добился от царя повеления, «чтобы главному управлению по делам печати всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления», и издал такие правила о типографиях, что были хуже всякой цензуры. А профессор и цензор Никитенко в своих записках под 16 мая того же 1865 г., отметил:

«Литературу нашу, кажется, ожидает лютая судьба. Валуев достиг своей цели. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла и получить… Он, должно быть, так же точно презирает всякое умственное движение, как презирали его в предшествовавшее царствование, и думает, что административные меры выше и сильнее всякой мысли».

Сам бюрократ, кн. В.Ф. Одоевский выразился не менее определенно: