Последние сто дней рейха

Фрейслер начал размахивать папкой с доказательствами вины Шлабрендорфа и кричать: "Ты предатель!". Затем вдруг неожиданно раздался сигнал воздушной тревоги, и заседание было отложено. Заключенным надели кандалы на ноги и руки и повели в то же убежище, в котором укрывался и Фрейслер. Где-то на высоте семи с половиной километров почти 1000 "летающих крепостей" из 8-й воздушной армии США начали сбрасывать бомбы. Шлабрендорф услышал оглушающий удар и не сомневался, что наступил "конец света". После того как осела пыль, он увидел, как судебного представителя и Фрейслера осветил мощный луч фонарика. Позвали врача, но Фрейслер был уже мертв. Когда Шлабрендорф увидел безжизненное тело Фрейслера, все еще сжимавшего папку с материалами, свидетельствующими против него, то он почувствовал горькую радость триумфа. Он сказал себе: "Чудесен путь, избираемый богом. Я был обвиняемым, а он судьей. Теперь он мертв, а я жив".

Гестаповцы увели Шлабрендорфа, Клейста и еще одного обвиняемого из подвала, посадили в маленькую машину и перевезли в тюрьму гестапо. Солнце давно взошло, но небо было темным от дыма и падающего пепла. Повсюду горели дома. Горело даже здание гестапо на улице Принц-Альбрехтштрассе, 9, куда направлялись заключенные. Однако бомбоубежище получило незначительные повреждения, и когда Шлабрендорф проходил мимо другого заключенного, адмирала Вильгельма Канариса, бывшего главы абвера и давнего заговорщика против Гитлера, он закричал: "Фрейслер мертв!".

Хорошую новость передали другим заключенным: генералу Францу Хальдеру, бывшему начальнику штаба сухопутных сил, военному прокурору Карлу Саку и другим. Если бы повезло, союзники могли освободить их еще до начала следующего процесса.

Во дворце «Ливадия» Рузвельт, никогда не веривший в существование организованного немецкого подполья, провел беспокойную ночь, готовясь к открытию конференции. На следующее утро он вышел на залитый солнцем балкон с видом на море, где встретился с военными советниками для последнего короткого совещания перед первой встречей Большой Тройки, намеченной на тот же день. Адмирал Уильям Лейхи[11] сказал, что все сходились на том, что Эйзенхауэру следует разрешить непосредственный контакт с советским Генеральным штабом, и Маршалл подчеркнул, что контакты через Объединенный штаб, как на том настаивали британцы, непрактичны — слишком много времени это занимает, а русские находятся уже в шестидесяти километрах от Берлина.

Члены Объединенного комитета начальников штабов уже собирались уйти, когда посол Гарриман и Стеттиниус вышли на балкон с тремя чиновниками из госдепартамента: Фриманом Мэттьюсом,[12] Чарльзом Боуленом[13] и Элджером Хиссом.[14] Стеттиниус попросил начальников штабов остаться и выслушать позицию госдепартамента. Стеттиниус, не раз получавший советы от Мэттьюса, перечислил вопросы, которые следовало рассмотреть Большой Тройке. Главными среди них были Польша, создание ООН, вопрос устройства послевоенной Германии и разрешение противоречий между китайским правительством и коммунистами. Единственным, кто не принимал участия в дискуссии, был Хисс.[15] Президент согласился с делегацией, что не следует признавать прокоммунистическое правительство в Люблине, и попросил подготовить документ, который он мог бы передать Черчиллю и Сталину.

Сталин прибыл в свою резиденцию в то же утро после долгой и утомительной поездки из Москвы на поезде. В три часа, по пути на первое пленарное заседание в «Ливадии», он заехал во дворец Воронцова, чтобы отдать дань уважения Черчиллю. Сталин выразил оптимизм по поводу хода войны: у Германии не хватает хлеба и угля, а транспортная система основательно нарушена.

"Что вы будете делать, если Гитлер двинется на юг, к Дрездену, например?" — спросил Черчилль. "Мы пойдем вслед за ним", — ответил спокойно Сталин и добавил, что Одер более не является препятствием. Более того, Гитлер разогнал всех лучших генералов, за исключением Гудериана, и вообще он — «авантюрист». Нацисты проявили глупость, оставив одиннадцать бронетанковых дивизий вокруг Будапешта. Неужели они не понимают, что Германия более не является мировой державой и не в состоянии держать свои силы повсюду? "Они это поймут, — заметил мрачно советский лидер, — но будет слишком поздно".

Сталин извинился и поехал в «Ливадию» в большом черном «паккарде» с Молотовым и переводчиком, собираясь заехать с визитом вежливости к Рузвельту. В 16. 15, за сорок пять минут до открытия конференции, Рузвельт их принял в кабинете. Кроме Рузвельта там находился только Боулен, довольно бегло говоривший по-русски. Поблагодарив Сталина за усилия по созданию обстановки комфорта и удобства, Рузвельт шутливо заметил, что во время морского путешествия американцы заключали пари: дойдут ли русские до Берлина раньше, чем американцы до Манилы? Сталин подтвердил, что американцы, вероятно, достигнут своей цели раньше, поскольку "в данный момент за Одер идут тяжелые бои".