Последние сутки доктора Фауста

– Вообще меня о таком не просят. Не могу припомнить, чтобы кому-то было интересно. Обычно спрашивают о Боге или о том, насколько компания в аду действительно приятна.

– Успеешь еще и об этом, но мне интересно знать, с кем я имею дело общаться, – настаивал Фауст.

Мефистофель хмыкнул.

– Что ж… Постараюсь обойтись без общеизвестных баек из главного бестселлера всех времен, типа истории с падением и прочим нытьем. Я даже стал забывать о чем-то, кроме этой «Библии для детей». Наверно, потому что другие не помнят. Странная система: я на волне коллективного бессознательного всех грешников, верующих в мое существование. Ладно, я начну. Я – привлекателен и в то же время неприятен. Мои острые, удлиненные черты лица одним кажутся чем-то аристократическим и древним, другим – плутовским и отталкивающим. При должном освещении я с легкостью мог бы сойти, как за образцового арийца из Люфтваффе, так и за махрового, карикатурного жида. О, ну, наверно, это ни разу не странно, учитывая иудейское происхождение. Кстати, оба они – и ариец, и еврей – во мне могут быть одновременно красивы и уродливы. Опять же зависит от освещения и постановки задачи. Обычно я стараюсь следовать моде, аскеза – не моя стезя. Одно время я даже носил жемчужную серьгу в ухе, а сейчас у меня стильная татуировка во всю грудь. Обычно в новую эпоху я выбираю место, где лучше всего поселиться. Я кочевник по натуре. Но стоит сказать, везде, где меня не жалуют, я не приживаюсь. Скажем, в Советах мне не особо рады, как и протагонисту, поэтому я там от случая к случаю. Знаешь, мы, нечисть, сословие вежливое – без приглашения не заявляемся. Но натура у меня, конечно, мерзопакостная. Я таким задуман, как бы мне не было неприятно. Опять же может проявиться во всяком: от массового геноцида до мелкого жульничества. Но с уважаемыми людьми я стараюсь так себя не вести. Я все же дальновиден, и союз с гением или правителем мне ценнее, чем совершенное злодейство. Я крепну в людских умах, поступках и даже желаниях. Когда умрет последний из христиан, то и ада не останется, и меня не будет. Думать, что я – это всякое зло, меняющее форму, неверно. Каждый новый злой дух задуман по-своему и по-своему воплощен. Вот я такой, и это значит, что не могу легко принять форму бога Локи, Аластора, Ракшаса или мирового капитализма. Мы все схожи чертами, но разнимся в сути. Я, к слову, как и пешка, не хожу назад. Я существую в линейном времени и не могу скакать по эпохам, однако же, волен ворошить прошлое в памяти человека или целого народа. Я так зачинал многие войны и насаждал кровавые режимы.

Фауст слушал и с удивлением замечал, как Мефистофель переходил с саркастического тона, которым начал знакомство, на архаичное распевное повествование, иногда напоминающее белый стих. Казалось, еще немного и он сорвется на песню или театральную декламацию. В его речи одинаково уместно сочеталась современная стилистика Интернет-блогов и помпезные архаизмы. Мефистофель продолжал свой рассказ:

– Я, знаешь, не бессмертнее тебя. Я просто могу ощущать память о себе, и, ею питаясь, поддерживать свое существование.

– Возможно ли, и мне так продлить свою жизнь? – внезапно спросил Фауст.

– Смотря, что ты подразумеваешь, под подобным существованием?

– Я думаю, что все же бытие. Хоть какое-то. Сознание или ощущение… чего-то, – Фауст не смог найти подходящее определение.

– Не думаю. Ты шибко не расстраивайся, но тебя явно будут вспоминать пореже моего. А на таком топливе далеко не уедешь.

– Но у тебя есть сознание?

– Алло, Фауст, я – дух. Конечно, есть.

– То есть, «я мыслю, значит, существую» работает? – воодушевленно спросил Фауст. Он был полон надежд, что приближается к разгадке о жизни и смерти, хотя та по-прежнему ускользала.

– Да как бы тебе проще объяснить…

– Не скупись на подробности. Я тебе не напуганный прихожанин, чтобы меня щадить.

– И то верно, – согласился Мефистофель. – Вот смотри, оставил ты память о себе в виде культурного наследия, которое осмысляют потомки. Это поддерживает ту мысль, что ты когда-то породил. Так гены в твоих детях продлевают твою генетическую память. Так труды твои продлевают твое существование в мире идей.

– Я это все знал и без тебя, – разочарованно сообщил Фауст.

– А что ты ожидал услышать, док? Что вот тебе бессмертная душа, которая будет непонятно где болтаться? Без тела, без возможности творить? Тогда зачем ты такой бессмертный нужен? Если ты в мир ничего не принесешь, никак его не дополнишь?

– Я, что же, создан, только чтобы заполнять собою мир?

Фауст услышал, как собеседник победно хлопнул в ладоши.

– Слепой прозрел!

– То есть ты мне тут с прелюдией про цивилизацию зла на самом деле втирал про сингулярность?

– Вообще, я решил, что для тебя это очевидно. Но ты, видимо, слишком отчаялся, чтобы мыслить критически.

– Я умираю! – крикнул Фауст. – Хочешь, поговорим о моем отчаянии?!

– Я здесь как раз за этим, друг, – спокойно отозвался Мефистофель.

– В таком случае, из всех духов мое сознание могло выбрать и прислать кого-нибудь получше!

– А Вселенная тебе не Санта-Клаус, чтобы потакать капризам.